Александр Великанов - Степные хищники Страница 27

— Убери клинок!

— Язви его в душу! — выругался Семен, но послушался.

— Чего взбеленились? В степу не разъехались? Места не хватило? — спокойно выговаривала Устинья, как мать, разнимающая поссорившихся детишек, только жилка у нее на виске билась неровно, выдавая волнение.

— Тут дело полюбовное: хочет — остается с нами, не хочет — скатертью дорога. Ну а совесть артельная у каждого должна иметься, — закончила она.

В сумерках разъехались в стороны: двенадцать на восток, двое на запад, в Новоузенск.

А еще через несколько дней в агентурных донесениях из района Чижей начала фигурировать новая банда Маруси, небольшая, — всего двенадцать сабель. Об её атамане сообщалось, что это женщина смелая, решительная и нрава крутого.

Председатель хуторского совета Васютин возвращался из станицы с совещания. Добрый иноходец колыхался под ним из стороны в сторону. Васютин не спешил. Он обдумывал услышанное в Ревкоме.

«Сапожков разбит, но не добит, — говорил уполномоченный из Новоузенска. — Чтобы уничтожить заразу с корнем, мы должны знать каждый его шаг, малейшее движение. Эти данные следует немедленно сообщать в Ревком или ближайшей красноармейской части. Надо разъяснять населению контрреволюционную сущность сапожковщины, призывать народ к активному противодействию — не давать бандитам ни хлеба, ни мяса, ни фуража, ни подвод».

Стемнело, когда вдали показался родной хутор. Не доезжая гумен, Васютин свернул с дороги и задами провел лошадь во двор. Хотел было отпустить подпруги, но в сенях скрипнула дверь и по доскам зашлепали босые ноги.

— Это ты, Татьяна?

— Беда! Марусенцы пришли.

Васютин обратно подтянул подпругу.

— Двенадцать верхоконных.

— Когда приехали?

— Перед самым стадом. Встали у кривого Анфима. У Филатовых ярку зарезали.

Через минуту Васютин гнал коня к Поповским выселкам, где, по слухам, стояли красноармейцы отряда Вуйко.

— Мне бы командира вашего повидать, — сказал Васютин первому попавшемуся в выселках красноармейцу.

Тот молча показал на дом.

— К нам в хутор пришла банда Маруси, — сказал Васютин командиру отряда.

— Сам ты кто таков? — очень грубо справился коренастый командир.

— Председатель хуторского совета.

— Сколько верст до вас будет?

— Пятнадцать.

— Ладно. Сейчас ребята поужинают и поедем к твоей Марусе в гости. Побудь пока тут! Оружие у тебя есть? — спросил он.

— Наган.

— Патронов сколько?

— Два, — невнятно ответил Васютин.

— Сколько? — словно не расслышав, переспросил командир.

— Два.

— Не богато.

Над хутором заливисто, наперебой орали петухи — полночь.

— Здесь, — шепотом сказал Васютин, показывая на Анфимов двор.

За плетнем смутно чернели дворовые постройки. Васютин нарочно привел отряд с задов.

Командир слез с лошади, подозвал к себе двоих и отошел с ними в сторону. Чуть спустя эти двое подошли к Васютину.

— Вести? — хриплым от волнения голосом спросил председатель.

— Чуток обожди, больно прыткий, — .ответили ему.

А командир неслышной тенью вышел из переулка на улицу, подошел к калитке Анфимового двора и, повернув щеколду, торкнулся.

— Заперлись, нечистые духи, — проворчал он, убедившись, что калитку открыть нельзя. Командир взялся за грядку забора, подпрыгнув, подтянулся на руках, на мгновение задержался и мягко соскочил во двор. Заслышав чужого, под крыльцом тоненьким лаем залилась собачонка, вышмыгнула было наружу, но, поскольку на крыльце сидел и сопел тоже чужой, испугалась, сконфуженно взвизгнула и спряталась. Сидевший на ступеньках человек не пошевелился. Усмехнувшись, командир подошел, осторожно вытащил винтовочный затвор и бесцеремонно пнул часового ногой.

— Спишь?

— А? Ктой-то? Чего надо? — обалдело затряс тот головой и хотел подняться.

— Сиди уж, отдыхай! — придержал его командир за плечо;— Маруська где?

— Там-м! — зевнул парень и вдруг спохватился — Да ты кто такой? — В его голосе явственно слышался испуг.

— Я спрашиваю, где мне найти Марусю, — тоном приказа сказал командир.

— Спит в горнице на кровати, — подчинился парень. Командир шагнул в сенцы, нащупал скобу и открыл дверь. В лицо ударил спертый воздух. У божницы чадила лампадка, и слабый свет ее падал на спавших на соломе марусенцев. В головах у них стояли и лежали винтовки, патронташи, шашки. Стараясь не наступить на лежавших, командир пробрался в переднюю комнату и чуть-чуть не упал. Оказалось, что и горница была полна людьми. Когда глаза привыкли к полумраку, пришелец увидел в углу кровать, а на ней двух женщин. Подойдя, он потряс лежавшую с краю за голое плечо.

— Опять ты явился, кобелина неуемный? Ей-богу, сейчас зашумлю. Что это за наказание такое! — злым шепотом произнесла женщина и, освобождая, рванула плечо.

— Мне Марусю надо. Понимаешь? Марусю.

— Чего же ты меня лапаешь? Вот она, рядом. Буди!

Но атаманша проснулась уже сама и подняла голову.

— Чего надо? — шаря под подушкой Смит-Вессон, спросила она.

— Встань, — разговор есть!

— Обожди на кухне, — я сейчас.

Через несколько минут на кухне состоялся такой разговору — Егор, ты?!

— Как видишь.

— Один?

— С ребятами.

— Что скажешь?

— Беспечно живешь. Приехал ко мне один из здешних и докладывает, что, дескать, пришла банда Маруси. Ну, я и решил узнать, что за Маруся.

— Почему он к тебе явился?

— Для отвода глаз я пустил слух, что мы из отряда Вуйки. А теперь сообрази, что получилось бы, если бы этот председателишко попал к настоящему Вуйко. Часовой твой спал, — Грызлов бросил на стол винтовочный затвор.

В эту ночь Маруся собственноручно отхлестала плетью нерадивого часового, а председателя Хуторского совета большевика Васютина бандиты расстреляли за хутором.

Утром обе банды выступили из хутора: Грызлов направлялся искать Сапожкова, Маруся уходила в разливы южнее Большого Лимана.

Необъятны бесконечные заросли сухих шуршащих тростников. Их шорох преследует во время переездов, от него не избавиться на привалах, кажется, что даже во время еды зубы шуршат. Кое-где на невысоких буграх — поляны с вытоптанной овцами чахлой травкой. Весной в камышах море воды, пристанище болотной птицы и неисчислимых полчищ комаров, осенью — сухо, мертво, душно. Из-под конских копыт поднимаются белесые, горько-соленые облака пыли. Солонцов здесь сколько угодно, а настоящей, съедобной соли нет, да и не употребляют ее местные жители.

«От соли глаза портятся», — говорят старики.

Из мучных продуктов киргизы употребляли лишь тару — толченое, поджаренное в сале пшено, для разжевывания которого необходимы по крайней мере лошадиные зубы. Пришлось бандитам помучиться животами, пока в какой-то степени привыкли они к несоленому, залитому жиром бараньему куардаку[37] да к каленым шарикам пшена-тары.

Пока ночи были теплые, спали на вольном воздухе, октябрь загнал в землянки на войлочные кошмы с табунами откормленных вшей. Хлебнули горя, разодрали в кровь давно не мытые тела и, намучившись до края, решили податься севернее, ближе к жилью, к казачьим хуторам.

Дней через пять на горизонте замаячили церковные кресты в Шильной Балке. Верстах в пяти от станицы банда устроила привал.

— Семен, поедешь со мной, — сказала Устя. — Узнаем, как и что.

Устя за это время ни разу не наведывалась в Шильную Балку, где жил дядя Никанор, хотя не раз проезжала мимо. Дождавшись темноты, она оставила Семена с лошадьми у плотины, а сама пошла пешком.

— Дождешься меня тут! Посматривай по сторонам хорошенько!

— Гляди, сама не попадись!

— Ништо!

Никанор Пальгов жил на самом краю станицы. Его большой рубленный из толстых бревен дом замыкал длинный порядок казачьих усадеб. Дальше на отшибе стояла ветряная мельница — кормилица Пальговых. А прокормить дядину семью было нелегко: сам со старухой, пятеро сыновей, все женатые и с детьми, дочь невеста. Народа — целый взвод военного времени. Хорошо еще, что войны обошли Никанора стороной: сам он безногий (ноги мальчишкой лишился), служивскую лямку не тянул, дети вернулись домой с войны целехонькими. Счастье человеку!

Устя подошла к воротам, потрогала калитку, встав на цыпочки, потянулась к окошку — высоко. Прислушалась, — из кухни доносились голоса. Обойдя кругом двор, Устя заглянула в кухонное оконцо. Тетка и две снохи мыли посуду. Поставив винтовку к завалине, нежданная гостья постучала.

Появление Усти произвело на Пальгова и на его домашних сильное впечатление: слушая Устю, они охали, ужасались, сочувствовали.

— Все ж таки не бабье дело война, — в раздумье сказал Никанор. — Не женское, — повторил он. — Ох, чуток не замстило! Тебе письмо который день уже лежит. Сейчас найду. Разве ребятишки куда задевали, — Никанор полез за божницу. — Ништо, цело.