Герман Занадворов - Дневник расстрелянного Страница 27

Из Умани привезли газету «Заря», берлинское издание для военнопленных. Сколько провокационной чуши! Прочитаешь такую и становится противно за людей. И появляется отвращение ко всем высоким словам. Все относительно. Подлость называется «благородством», предательство — «патриотизмом», сволочи — «мучениками». Только крепкий желудок способен переварить такие камни. Для крепких они даже полезны: делают злее. А обыкновенные люди… Их отравляет такая штука. На это и расчет.

Надо, обязательно надо противоядие. Нужны газеты, листовки, брошюры — в каждую хату. Вот это и должно быть моим делом.

В Колодистом объявлен приказ. Под страхом расстрела всей семьи запрещено кого-либо принимать на ночь без разрешения управы. Приказано на внешней стене хаты вывешивать списки всех проживающих поименно. В управе заводится доска, на которой также записываются все, кто эту ночь по разрешению управы проводит в селе.

В Вильховой бывший пленный из австрийской армии Бага остался после войны, стал чабаном или, как говорят теперь, «учил баранов гонки скакать». Когда немцы взяли село, он пошел им навстречу, рассказал, что вернул в село баранов, которых должен был угнать и т. д. Назначили его старостой. Учитель немецкого языка Ленгердт, собирая людей, говорил речь сначала на немецком, потом на украинском языке, что, мол, повинны подчиняться господину Бага. Хмурый, сгорбленный, Бага был полон чувства величайшей ответственности. Говорил мне: «Я отвечаю за все село!». Был щепетильно, до мозга костей, предан немцам. Постоянно повторял: «Успех немецкой армии», «Победы немецкого оружия». Когда требовалось, чтоб делали быстро, решительно кричал: «Действуйте!» Сам хвастался, что застрелил какого-то пленного. Ни на кого не глядел. Бил резиной без криков, мрачно.

Считал, что все ему должны покоряться и на все имеет права. В буфете не платил, что ни брал. В лавке тоже. Люди работали у него — копали, рубили, сапали — им даже не давал обеда. Брал что вздумается в колхозах. Почти не ходил пешком. Кучер Василь возил на обед даже из управы. Его не любили. Втихомолку смеялись над неграмотностью. Иногда подсовывали бумажки, разрешающие колоть скот, говорили, что о крестинах. Выводил: «Бога».

Помощники в конце концов дождались. Их доносы сделали свое. Началось следствие. Полицаи бегали на цыпочках, радостные. На вопросы усмехались: «За паном». Он приходил уже пешком. Обогащение прекратилось. Нашлось где-то и фото: он в числе бригады, выкачивающей хлеб в тридцатом году. А он все не верил и надменничал:

— Пусть попробуют снять. В Гайвороне восстановят.

Не восстановили. Посидел. Получил порцию. Отправили в больницу. Там еще получил. Кузнец Горобец, узнав, решил отомстить. Явился в больницу, на койке избил больного старосту. Ко времени его возвращения домой все его имущество уже было забрано. Говорили, что на горище нашли у него валенки, взятые в прошлом году, два кожуха и т. д.

Врач, который лечил раньше от туберкулеза, сказал:

— Теперь он больше полугода не проживет.

Староста умер через три месяца. Могилу ему никто не хотел копать. Копал один дядька, которого он бил, взял за это кожух.

Такое впечатление: кольцо сжимается. Немцы боятся. В чем дело? В ночь на субботу по хатам Колодистого пошли полицаи. Забирали молодежь для Германии.

На рассвете вывозили. Полицаев было больше, чем отъезжающих, кажется, двадцать. Все же некоторые удрали. Мальчуган Коля, которого уже несколько раз пробовали отправить, юркнул под сани. Когда полицай отошел — кучка людей спрятала его и так постепенно отошла.

В воскресенье пошли также по базару.

Подходят к парню:

— Пошли за мной.

— Куда?

— Увидишь!

Уводили поодиночке в управу.

Первым привели хлопца из нашего села. Он рассказывал:

— Пришел в управу — там никого не было. Только шесть полицаев. Потом они вышли, я потихоньку за угол. Потом за огороды и бегом. Три километра бежал — не оглядывался. Даже если б стреляли, не оглянулся.

Один сидел в лавке, ждал соли. Ему сказали:

— Пойдем!

— Хоть до вечера посижу, да соли дождусь.

Его вывели из лавки.

Чем не ловля негров?

Мама охает.

— Ой, господи, як собак ловят. А це ж люди!

В Колодистом устроили повальный обыск. Искали оружие.

У нас долго было тихо. Теперь началось. Говорят, в Грушке тоже обыски. В Каменной арестовали агронома и учителя. На днях снова обыски у христиановских интеллигентов. Устраивает жандармерия помимо местных властей. Приезжают ночью. Говорят, из последних четырех (точно) у одного нашли винтовку, у другого — радиочасти. Вообще ищут радиолюбителей. Парня, наверное, расстреляют.

Т.[14] — неплохой парень — просигнализировал нам так. Одна молоденькая девушка встретила другую. Одна — его родичка, другая — сестра Л. Одна сказала другой: «Толя просил, чтоб ваши пока не приходили к нам». Дальше шло объяснение.

Кстати, о Толе. Это молчаливый, сосредоточенный парень. Был ассистентом профессора физики в каком-то Киевском вузе. В армии — связистом. Когда его часть была разбита, поплелся домой, захватив найденные изящные наушники. С ними и схватили его. Решили, что подслушивал донесения. Держали в каком-то дворе. Пытали. Били, пока не потерял сознание. Потом отливали водой. Снова били. Для этой цели была приспособлена специальная «пыточная» хата.

Сначала, когда схватили, пинали. Старались попасть в пах. Он сжал ноги. Пинали в живот. Какой-то немец-радиотехник честно сказал, что с таким набором инструментов ничего поделать нельзя.

Но Толя нагляделся. При нем до смерти забили девочку лет двенадцати. Она была остановлена в платье мальчика. Подозревали в чем-то злостном. Когда убили, чтоб придать видимость законности, мертвую повесили.

Еще об их допросах. Бывший староста села Каменная Криница, по профессии учитель, попал в жандармерию в Грушку. Кто-то донес, что он раскулачивал. Две недели держали в камере, в цементном подвале. Днем по колено бродил в воде. Их было четверо в камере. На ночь ставили скамейку, на которой четверо могли только стоять. Если двое сидели, двое других продолжали бродить в воде.

Около Грушки упал немецкий самолет. Подбит. Без шасси. Рассказывают: над Голованевском (в двадцати пяти километрах от нас) был бой. Между тремя немецкими и двумя советскими самолетами. Немцев побили. Еще раньше — в том же районе — село два немецких подбитых. Хоронили летчиков. Наши бывают совсем близко. И все же — чертовски до них далеко!

В Колодистое возвратился из отпуска шеф-барон. В первый же день схватил в управе завхоза за ворот, давай колотить головой о косяк.

— Почему кукуруза не чищена? (Там местные заправилы, надеясь сохранить кукурузу от вывоза, не разрешали с осени чистить). Если через пятнадцать дней не будет — повешу!

Немцев крепко побили. Это уже не слухи. «Уманский голос» за 28 января полон был несколько затуманенных, как полагается, но таких, каких не было с начала войны, признаний.

1) Что Сталинград окружен — и в нем шестая немецкая армия плюс две румынских дивизии, 2) что оставлен Воронеж, 3) что на Западном Кавказе (не на восточном!) войско «оторвалось» от противника, 4) что бои меж Доном и Донцом.

Газеты Мария принесла из Колодистого. Настроение резко сменилось. Аж запело внутри.

С Лукой был у одного старого холостяка. Там наскоро прочли. Холостяк комментировал:

— «Отрываемся». Мы понимаем, что это. Пятки, значит, мажут.

Лука:

— Я тоже был в Колодистом. Там старики да еще пьяные мне про этот номер рассказывали. Немцам капут. Сами пишут.

В воскресенье появилась газета за 4-е. Сталинградская группа сложила оружие[15]. Бои на Донце. Передовая ругает украинцев: лентяи, мол, слухам верят, благодарности к освободителям не чувствуют…

Газету принесла восемнадцатилетняя девушка, что училась в последнее время в строительном техникуме в Умани.

Лежа на печке, блестела глазами.

— Такое в Умани делается! Не разберешь. У электростанции патрули. Вечером пройти нельзя, одного уж застрелили. Тех, кого в Германию должны были отправить, в школу заперли. Там из одного класса на третьем этаже все тридцать человек убежали. Связали кто что мог — и в окно. Последнего подстрелили, но и он убежал. Машины идут, все известкой забрызганы. Под вечер в городе никого не увидишь. Меня тоже в Германию назначили. Сколько дней искали, мы все не отворяли. А тут пришла в бюро труда. Посидела полдня — и удрала.

Она все выпаливает одним духом. И на предостережения старика (отец был раскулачен, последнее время работал кузнецом):

— Молчите, молчите. Я знаю, что говорю!