Симота Сэйдзи - Японский солдат Страница 28

За неделю Ёсимура и его друзья изменились до неузнаваемости. Поредевшие волосы и брови буквально на глазах потемнели, руки округлились. Двое пленных, которых подселили к ним в палатку, тоже поправились, правда, на работу они еще не выходили, но лежали уже меньше. Из какой они части, пока было не ясно. Один назвался старшим ефрейтором Кикути, другой — ефрейтором Каваи. Говорили они мало, глядели хмуро, но ели с таким же зверским аппетитом, как Ёсимура и его товарищи.

Лагерь хорошо снабжался продовольствием. Твердый, мелкозернистый австралийский рис, похожий на неочищенный, требовал большого искусства от поваров, но давали его вдоволь. Ёсимура и его друзья предпочитали есть рис, а не хлеб. Те же, кто находился в лагере уже более месяца, с большим удовольствием ели хлеб и пончики из пшеничной муки.

Кроме риса, давали солонину и рыбные консервы из иваси и сельди. На охранников-австралийцев, которых было всего двадцать человек, два раза в неделю из холодильника выдавали по целому барану, так что рыбные консервы у них все время оставались. Пленные, работавшие на кухне, старательно готовили еду на всех, добавляя к консервам сухие овощи, зеленый горошек, масло и сахар в количествах значительно больших, чем в японской армии, так что все, кто страдали от дистрофии, мало-помалу восстанавливали свои силы.

Прошла еще неделя, и трое друзей вышли на работу. Тадзаки пожелал пойти в кухонную команду, где его сразу же отправили колоть дрова. Ёсимура и Такано стали помогать в уборке территории лагеря. В одиннадцать часов утра австралийские солдаты приходили проверять работу, и к этому времени нужно было закончить уборку палаток, столовой, кухни, уборной и прачечной.

В восемь утра и в шесть вечера была поверка, на которой обычно присутствовал комендант лагеря, поручик Симоне. Когда он проходил перед выстроившимися в четыре ряда пленными, пересчитывая их, от него пахло одеколоном. Это был подтянутый краснолицый мужчина средних лет, хмурый и надменный. Пленные ни разу не видели его улыбки. Появлялся он всегда в хорошо отутюженной форме, в темных очках и длинных узких ботинках. Фуражка небрежно сдвинута набок. Пройдя с высокомерным видом перед строем пленных, он за одну-две минуты производил поверку и тут же удалялся, не проявив к ним никакого интереса.

Однако Кубо рассказал, что прежде поверка не всегда проходила так гладко. Было время, когда поручик частенько пускал в ход свой ботинок. Он не бил солдат, как это принято в японской армии, но, если замечал незастегнутую пуговицу или кое-как надвинутую шляпу, он тыкал носком ботинка в грудь или сбивал шляпу с головы. Потом фельдфебель Андерсен, обычно сопровождавший поручика, объяснил пленным, что в лагере от них требуют одного: выстроиться заранее до прихода поручика и привести одежду в порядок. По словам Кубо, поручик был побочным сыном владельца маленького завода в Брисбене. Австралийские солдаты не любили коменданта за то, что он водил к себе в казарму женщину.

Об этой женщине ходили всякие небылицы. Ежедневно десять человек из числа пленных выделялись для уборки австралийских казарм. Рассказывали, что однажды, войдя в комнату поручика, пленные увидели там обнаженную женщину. Они хотели было тут же удрать, но женщина, нисколько не смущаясь, велела им прибраться, как всегда. А один из пленных, тридцатилетний пехотный фельдфебель Сасаки, говорил даже, что видел, как поручик и эта женщина «занимались любовью».

В лагерь иногда приходили в гости к австралийцам медсестры и женщины из австралийских женских подразделений. Женщина, которая навещала поручика Симонса, была медсестрой, он познакомился с ней в госпитале. Медсестрам не разрешалось покидать госпиталь, и, если она оставалась ночевать у Симонса, рано утром ей надо было возвратиться на службу. Однако пленные, убиравшие казармы, часто видели ее у поручика даже днем. Наверно, у этой медсестры были какие-то свободные дни.

Ёсимура, слушая рассказ Сасаки со смешанным чувством любопытства и брезгливости, вспомнил другой случай.

Когда они только высадились на остров и сохраняли еще хорошие отношения с местным населением, Ёсимура подружился с молодым туземцем по имени Кайби. Кайби не раз приглашал его в свой дом и угощал тушеной свининой — любимым блюдом туземцев. Однажды Кайби рассказал ему такую историю.

Он служил в доме австралийца, хозяина кокосовой плантации. Согласно местным обычаям, жены туземцев не должны выходить из хижин, поэтому всю домашнюю работу у белых выполняют туземцы-мужчины. Хозяин и хозяйка имели обыкновение зазывать парня к себе в спальню и у него на глазах предаваться любви. Если же он пытался бежать, они находили ему какое-нибудь дело и нарочно не отпускали его. Вспоминая рассказ туземца, Ёсимура не мог отделаться от мысли, что и история, рассказанная Кайби, и то, что возлюбленная поручика Симонса разгуливала нагой в присутствии японских пленных, своего рода расизм, пренебрежение к цветным. Вероятно, им бы и в голову не пришло делать такое на глазах у себе подобных.

Достаточно было взглянуть на выражение лица Симонса и его манеру держаться во время поверки, чтобы понять: он не считает японцев за людей. Младший унтер-офицер Андерсен, постоянно сопровождавший его, вел себя совсем иначе. После ухода поручика он обычно оставался в лагере — распределял работу, раздавал сигареты. В его обязанности входило также выдавать вещи вновь прибывшим. Длинный как каланча, с вечно сползающими брюками, он поручал все дела Кубо, а сам, остановив кого-нибудь из пленных, шутил или учился играть в сёги [9], а то позировал пленному Накамацу, который любил рисовать, или раздавал принесенные из казармы старые иллюстрированные журналы — словом, Андерсен держался с пленными вполне по-дружески.

Точно так же вел себя и санитар Кери, приходивший в лагерь каждое утро. В австралийской армии не существовало, видимо, звания старшего ефрейтора и ефрейтора, погоны носили, лишь начиная с младших унтер-офицеров. Кери принадлежал к числу беспогонников. Он лечил Ёсимуре ноги. В джунглях Ёсимура ходил босиком, поэтому ниже колен ноги у него покрылись язвами. В тот день, когда они прибыли в лагерь, Кери заявился к ним в палатку и спросил, не жалуются ли они на что-нибудь. Жалоб не было. Тогда Кери поинтересовался, нет ли у них кожных заболеваний. Ёсимура хотел было сказать о своих ногах, но, подумав, что это не так уж серьезно, ответил: «Нет». Однако Кери, видимо, усомнился, завернул ему штанину и, увидев покрытую язвами голень, присвистнул. Затем он заставил Ёсимуру снять брюки и приступил к лечению. Марлей, смоченной в спирте, он выдавил все нарывы, затем осторожно удалил пинцетом струпья, спрашивая при этом по-японски: «Больно?!» Это было единственное японское слово, которое Кери выучил в лагере. Пленные часто передразнивали его. Ёсимура подумал, что сестра милосердия из японского Красного Креста вряд ли стала бы возиться с его болячками. А если бы он осмелился обратиться к санитару, тот попросту выгнал бы его из медпункта.

Пленные, побывавшие в австралийском госпитале, рассказывали, что с больными обращались там значительно лучше, чем в японских военных госпиталях. Ёсимуре было даже приятно, когда Кери лечил его. Санитар не казался интеллигентным человеком, но явно был добрый малый. Однажды, бинтуя его ногу, он вдруг спросил: «Хирохито намба ван?» — и взглянул на Ёсимуру. Тот не ответил, так как не понял санитара. Тогда Кери снова спросил: «Тодзио намба ван?» Ёсимуре показалось, что он пытался выяснить, кто в Японии стоит на первом месте: император или премьер-министр. Ёсимура покачал головой. Тогда Кери сказал: «Иес, Хирохито, Тодзио — намба тэн» — и, насупившись, торжественно произнес: «Ю — намба ван». («Вы — номер один».) Ёсимура не знал, что Кери имел в виду императора, поэтому и не понял смысла его слов. Только потом он сообразил, что Кери пытался растолковать ему принцип демократии: уважение личности — превыше всего.

Кери, видимо, постоянно твердил всем: «Вы — номер один», так что эти слова стали крылатым выражением в лагере. Пленные начали поговаривать, что в японской армии очень скверно обращаются с людьми. Понося армию, критикуя ее за варварские порядки, люди в лагере как бы пытались оправдать свой плен.

Ёсимуре все еще не удавалось обрести такое же душевное равновесие, какое отличало старожилов лагеря. Те день-деньской сражались в карты или в самодельные ханафуда [10]. Игра шла на сигареты. На кон ставились пять сигарет — дневной паек. Сдвинув раскладушки, они усаживались на них, скрестив ноги, в одних фундоси, а вечером, когда в палатках становилось темно, переселялись поближе к проволочной загородке и продолжали игру до поздней ночи уже при свете фонарей. Игроков окружала толпа болельщиков — время подъема и отхода ко сну не регламентировалось, — иногда от скуки к ним присоединялся и охранник, ходивший вокруг лагеря по ночам.