Сергей Поляков - Партизанская искра Страница 28

— Это он с нашим дедом Морозом чокнулся, — сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, сказала Маня.

Парфентий кивнул головой, продолжая наблюдать.

Все время, пока шла перевязка, солдатенка истошна кричал.

Наконец операция кончена. Толстяк-фельдшер написал бумажку и, засовывая её в карман больного, сухо пробубнил:

— Антон Винтер, гефрайтер,[11] лазарет.

Кто-то из присутствующих мрачно пошутил:

— Как же это ты, дружок, с такой фамилией[12] и обморозился?

Но маленький солдат не обратил на эту шутку никакого внимания. С ним сейчас происходило нечто необычное. Он засуетился, с живостью, доселе скрываемой заерзал на скамье и перестал стонать. Казалось, что боль его совсем унялась. И только маленькое буро-зеленоватое лицо его сжалось в комочек, но уже не в гримясе страдания, а в блаженной улыбке. В водянисто-голубых глазах, в которых еще стояли слезы, отражалась плохо скрытая радость.

— Лазарет? Гут, гут… — повторял он, давая нести себя санитарам.

В хате стало неожиданно тихо. Солдаты молча провожали этого жалкого обмороженного карлика, одни сочувственно, другие завидуя, что у него теперь больше шансов, чем у них, остаться в живых.

— Парфуша, этот довоевался, да? — прошептала Маня.

Парфентий молча кивнул головой.

Тихая морозная ночь. Небо как в сказке-темное, в бриллиантовом мерцании бесконечно далеких звезд. Все на земле укутано пышным искрящимся покровом снега. А над крышами хат, будто подпирая звездный купол неба, высятся белые колонны дыма. В разрисованных инеем маленьких оконцах тускло мигают огоньки.

Вдруг неожиданно, где-то на краю села взвилась зеленая ракета и на несколько секунд все стало зеленым. Не успела она погаснуть, как следом за ней, будто струя горячей крови, брызнула в небо красная ракета, затем где-то в другом месте вспыхнула синяя, желтая, снова зеленая. И через короткое время в разных концах села затрещали, зашипели разноцветные дуги. Шум и гам мгновенно заполнили село.

В эту ночь в пьяном разгуле, с фейерверками и тостами, с песнями на чужом языке, в село Крымку вторгался новый тысяча девятьсот сорок второй год.

На кухне у Гречаных духота, смрад. Плита раскалена. Под потолком висит плотный, сизый слой угара. У плиты солдат с засученными по локоть рукавами, весь мокрый от пота жарит на сале отваренную в мундирах картошку. Солдат не хочет пачкать руки, поэтому всякий раз приказывает хозяйке подкладывать в плиту.

— Давай, матка! — методически повторяет он, тыча сапогом в кучу камыша у плиты.

В горнице слышен пьяный гомон, звон стаканов И дребезжанье консервных банок. Там трое медиков пьют, режутся в карты и орут песню:

Эс гейт аллее форибер,Эс гейт аллее форбай,Нах айнем децемберКоммт вааер айн май.[13]

Они кончают ее и начинают сначала, будто боясь хоть на миг оборвать. Видимо, им, очумевшим от декабря, сладко мечтать о мае, который обещает песня.

Как только солдат со сковородой вышел из кухни, Парфентий схватил ватную фуфайку и выскочил во двор.

Село глухо гудело. Рядом в сарае звучно жевали сено немецкие лошади.

Вдруг, в стороне школы, на северной окраине села, хлопнули один за другим два выстрела и прокатились скупым, суховатым эхом.

Парфентий осмотрелся кругом. В хате за окном маячили, кривлялись три тени игравших в карты солдат.

В палисаднике перед окном, втиснутый между двумя абрикосовыми деревьями, стоял крытый брезентом фургон.

Парфентий подошел к нему и осторожно пощупал поклажу. Под руку попался большой тюк белья, тут же лежали мешки с бинтами и сапогами. Он подошел к высокому ящику, служившему в то же время сиденьем. Вдруг ему показалось, будто совсем близко хрустнул под чьими-то ногами снег.

Парфентий присел у колеса и замер. Сердце испуганно забилось. Несколько секунд было тихо, затем снова послышался хруст шагов. По спине пробежал холодок.

— Попался. Следили, — мелькнула мысль, — бежать? Нет… хуже… лучше притаиться и наблюдать, — решил он, осматриваясь, куда бежать, если придется.

В этот момент из-за угла показалась маленькая фигурка девушки.

Парфентий узнал и бросился к ней.

— Поля?

— Я, — тихо отозвалась девушка.

— Что случилось? — с тревогой спросил юноша.

— Ничего.

Парфентий понимал, что что-то случилось и, может быть, нехорошее или, больше того, страшное и непоправимое. Сердце будто оборвалось и камнем упало. Он тихонько взял девушку за плечи и, всматриваясь в ее лицо, спросил:

— Как ты попала сюда ночью, раздетая, без платка, в такой мороз?

— Я бежала и… не чувствовала холода.

Поля старалась говорить спокойно. Но порывистое дыхание и легкая дрожь в голосе выдавали ее волнение. Парфентий распахнул полы своей фуфайки.

— Скорей давай сюда, а то закоченеешь.

— Не холодно мне, — упрямо отозвалась девушка.

— Ишь ты, храбрая какая. А ну!

Он привлек ее к себе и прикрыл полой фуфайки.

— Идем в сени, там расскажешь.

За дверью пьяные солдаты хрипло вразброд тянули:

Нах айнем децемберКоммт видер айн май…

— Ну, рассказывай.

— Немцы у нас. Четверо. Один рыжий, глаза большие на — выкате, готовил на кухне и все приставал ко мне. А когда они напились, он пьяный стал тащить меня с печки танцевать. Я отбивалась, ударила его локтем и разбила нос. Другие стали смеяться над ним. Он рассвирепел и так сильно дернул меня за руку с печки, что я упала и ударилась о скамейку. Вот, чувствуешь? — Поля взяла руку Парфентия и провела ею по своему лицу. На выпуклости скулы Парфентий нащупал холодную, липкую ссадину.

— Сволочь! — вырвалось у него.

— Я оттолкнула его от себя и выскочила на улицу, — продолжала Поля. — Он следом за мной. Куда бежать? К Тамаре — далеко, да и улица людная, пьяные немцы кругом. Я бросилась в сарай и спряталась за корову. И он ввалился за мной. Слышу, чиркает зажигалкой, ищет меня. Я вдоль стены ползу обратно к двери. Он за мной и впотьмах наткнулся на корову. А наша Маруська чужих не любит, ударила его. Он рассвирепел еще больше и выстрелил в корову. В этот момент я выскочила из сарая и бросилась через дорогу, в садик. Я бежала по глубокому снегу, не чуя под собой ног и не соображая, бежит он за мной или нет. Вдруг над ухом что-то свистнуло и впереди полетели сучья. Я поняла, что он стрелял в меня. Только когда подбежала к вашему саду, оглянулась. Никого не было, он не побежал за мной, видно, холода побоялся.

Поля умолкла. Плечи ее зябко вздрагивали.

Парфентий осторожно, обеими полами фуфайки еще плотнее укутал девушку и наклонился к ней. Теперь его щека слегка коснулась ее непокрытой головы. И в первый раз в своей жизни юноша заметил, что девичьи волосы так хорошо пахнут.

Они долго молчали, слушая, как рядом гулко стучали два сердца.

Парфентий ощутил, как в нем в эту минуту возникло какое-то совершенно новое, неизведанное им чувство. Была ли это нежная жалость к девушке, которую так грубо обидел немец? Или это было чувство юношеской дружбы, особенно ярко проявившееся именно сейчас, когда одного из них постигла беда? Нет, невозможно было разобраться в этом. Может быть спросить ее, что чувствует она? Может она поможет определить это чувство? Он попытался подыскать слова, но тут же решил, что слов таких нет в природе и произнес первые попавшиеся:

— Хорошо, что ты убежала от них.

— Хорошо, — повторила Поля почти беззвучно.

И это «хорошо» прозвучало для юноши ответом на его немой вопрос. Трепетное чувство к девушке охватило его. Он пожалел, что все это случилось не при нем, он убил бы это пьяное рыжее животное, перекусил бы горло, растоптал бы ногами, как гадину.

— Ничего, Поля. Мы им за все отплатим.

— Да, Парфень.

— Тебе холодно?

— Нет…

— А вздрогнула.

Девушка распахнула закрывавшие ее полы, будто ей стало жарко, и с едва сдерживаемым волнением заговорила:

— Не могу придти в себя. Подумай только, выстрелил, гад, только за то, что не пошла с ним танцевать. Прямо за людей не считают…

— Успокойся, Поля, тебе нужно отдохнуть, отогреться. Сейчас же идем в кухню. Ты ночуешь у нас.

— Не знаю, Парфень, я боюсь за маму, как она волнуется теперь, бедная. Ведь она не знает, что со мной, где я. А что, если я сейчас побегу домой?

— Ни в коем случае, — решительно возразил Парфентий, — тебе нельзя показываться, пока эти шакалы не уедут отсюда. А утром, если они не уедут, я пошлю Маню. Она все передаст тете Даше.

Поля согласилась.

— Вот и правильно, — прошептал Парфентий, и сам не зная как, обнял девушку и, наклонившись, ощутил на своей прохладной щеке нежную с царапинкой щеку и уголки горячих губ.