Варшавская Сирена - Галина Аудерская Страница 28

— Дома Старого Города и место, где ты стоишь, — это историческая площадь.

— Наша рыночная площадь такая же, только немного поменьше, а еще на ней стоит ратуша. Но…

— Но?

— Там никто ничего не осматривает. Просто ходят. Занимаются своими делами, живут.

Эльжбета, которая, похоже, боялась едкого ответа, осмелилась добавить, что Геранд окружен древними стенами. Там много бойниц, башен, а вокруг рвы, полные воды. Пани Корвин больше ни о чем не спрашивала, они вернулись домой, не заглянув даже в кафедральный собор. Проходя мимо него, Эльжбета отметила, что на коллегиате в Геранде башни повыше, их видно даже снизу, со стороны дюн, и что ее построили в начале пятнадцатого века.

— Откуда ты знаешь! — прервала ее мать.

— От Аннет. Она последнее время жила у деда, а родилась — как они там говорят — наверху, за крепостными стенами. И ходит в монастырскую школу «белых» сестер. Это такой монастырь четырнадцатого века…

— А? — удивилась пани Корвин, и это, вероятно, была единственная приятная неожиданность, которую доставила ей «эта малышка ле Бон». Анна-Мария какое-то время смотрела на красивое, холодное лицо матери своих новых друзей и, желая хоть как-то добиться ее расположения, сказала с блеском в глазах:

— Зато там нет таких деревьев, как в Лазенках. Это самый красивый парк на земле…

Пани Корвин долго молчала. Она равнодушно отнеслась к похвале и не велела ехать по Уяздовским аллеям в сторону парка, на площади Трех Крестов попросила свернуть на Хожую и сразу же после возвращения домой закрылась в гостиной с Кристин ле Галль. Эльжбета, предчувствуя что-то недоброе, решила подслушать через кабинет отца и вскоре вернулась возбужденная, с красными пятнами на лице.

— Маме не понравились твои дерзкие ответы и критические замечания. Она так и сказала: «слишком критические для такой маленькой крестьянки». А Кристин даже не пыталась тебя защищать. Только отец…

— Он же со мной ни разу не разговаривал. И я с ним вижусь только вечерами за ужином.

— Да. Но я слышала, как он вчера сказал маме, когда ты вбежала, смеясь, в комнату, что в тебе много обаяния.

— Что это значит?

— Ты не помнишь, как в Ла-Боле наш сосед по пляжу сказал о тебе: «elle a un charme fou»? Слово в слово то же самое.

— Тот француз не мог сказать такое обо мне, — рассердилась Анна-Мария.

— Это точно. Ведь он тогда смотрел только на тебя.

— Не верю. Это был горожанин, возможно, даже «красный»? Он не стал бы хвалить кого-нибудь из нас, «белых».

— Ты была тогда в моем летнем платьице. Помнишь? Откуда он мог знать, что ты бретонка? Внучка Ианна ле Бон?

— Но ведь твой отец знает.

— Мама тоже. И я думаю… Думаю, что тебя отошлют немного раньше в «этот не тронутый временем Геранд» — как сказала мама.

— А моя тетка? Она говорила что-нибудь?

— Объясняла, что ты и так должна вернуться через три недели, потому что в этом году кончаешь школу в монастыре. Если она найдет кого-нибудь, кто в ближайшее время поедет в Париж, то отошлет тебя в середине сентября. Ты еще слишком мала, чтобы одной путешествовать, без присмотра.

— А что ответила мадам?

— Что… что, к счастью, завтра начинается учебный год. Мы после обеда будем делать домашние задания и брать уроки музыки. Придется тебе одной ходить в Лазенки или скучать на Хожей.

— Эльжбета…

— Да.

— Она меня не любит?

— Думаю, что… Ты не приходишь в восторг от всего, хотя она знает, в каких условиях ты живешь, как спишь на ферме…

— Ох!

— А кроме того, — добавила торопливо Эльжбета, — ты не подчинилась ей. Не смотришь ей в глаза, не угадываешь мыслей. У нас дома все, даже мадемуазель… А ты другая, совершенно другая.

— То же самое говорила Софи, и Катрин, и даже дед Ианн, хотя, так же как они, я — ле Бон, «белая» бретонка. Оттуда, из Арморика.

— Жаль, что здесь нет ни прабабки, ни Адама, — вздохнула Эльжбета. — Они вступились бы за тебя.

— Почему? — удивилась Анна-Мария. — Ведь они меня не знают. И никогда не видели.

— Но в нашей семье только они могут иногда настоять на своем. К тому же бабка тоже «белая», как и ты. Может, ты могла бы с ней договориться, а я… Не знаю, что она имеет в виду, когда начинает вспоминать. Кого-то в чем-то обвиняет… И Адам… — Она задумалась и неожиданно засмеялась: — Адам всегда заодно с отцом. Наверное, наперекор маме. А возможно… Возможно, он тоже сказал бы о тебе: «Elle a un charme fou»? Потому что — святая Анна Орейская! — ты совсем другая, но милая, милая, милая!

Кристин ле Галль, правда, не осталась в Бретани и подражала дочерям «красных», этим воспитанницам «дьявольских школ», которые всегда искали работу где угодно, только не на родном побережье, но все-таки была настоящей бретонкой. У нее оказалось столько же упрямства, сколько гордости, поэтому она сделала все, чтобы как можно скорее отправить Аннет из дома, о котором она теперь насмешливо говорила, что, вероятно, он «слишком хорош для них обеих». Анна-Мария поняла это так, что тетка уедет вместе с ней, однако оказалось, что мадемуазель не захотели отпускать девочки, очень привязанные к ней. Они проводили с Кристин больше времени, чем с родителями. Эльжбета даже написала отчаянный призыв прабабке с просьбой приехать в Варшаву и удержать Кристин, но из Константина явился только садовник с письмом от старой пани. Что было в письме — никто не узнал, а с мадемуазель ле Галль на следующий день разговаривал сам доктор Корвин, с глазу на глаз, в отсутствие хозяйки дома, которая вместо того, чтобы поехать с ним, отправилась с Эльжбетой в филармонию. Анна-Мария, предоставленная сама себе, ибо младшие дети делали домашние задания, забилась в свой угол за шкафом и неожиданно почувствовала себя отвергнутой, никому не нужной, ей показалось, что над ней нависла опасность. Она надеялась, что в этой прекрасной просторной квартире она будет более счастлива, чем в тесных комнатах Геранда или Вириака, но и этот дом не стал ее домом, он был неприветливым, чужим. После приезда мадам Анна-Мария начала плохо спать, руки пани Корвин неизвестно почему напоминали ей клешни омара, и в снах теперь часто появлялся каменный бассейн в Пулигане, в котором коричневые раки сцеплялись клешнями, громоздились кучей, со скрежетом выбирались на поверхность и, снова сброшенные вниз, пропадали под водой, бешено хлопая хвостами. Мягкая кровать не давала того чувства безопасности, как твердая постель в резном бабкином шкафу, и, стараясь избежать ударов твердого