Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках Страница 29

— В чем дело, почему останавливаете?

— Так надо, товарищ капитан. Ваши документы и путевые листы.

— Это самоуправство! Сейчас же пропустите. Мне нужно срочно в Харьков. Вы за это ответите.

— Отвечать я не буду. Вон старший — майор Сергеев, — идите к нему. Прикажет пропустить — пропустим.

Капитан немного сбавил наступательный порыв, но все же пытался остаться независимым. Никакие доводы, угрозы жаловаться на Сергеева не действовали. Он с невозмутимым видом забрал путевые листы, приказал усаживать на автомобили раненых. А сам записал шоферам новый маршрут:

«С двадцатого километра шоссе Харьков—Белгород завезти раненых на железнодорожную станцию Харьков (пассажирская), после чего следовать по прежнему маршруту. Начальник штаба полка Сергеев».

Расписался, вынул из кармана гимнастерки печать, подышал на нее и заверил запись на обеих путевках.

— Товарищ капитан! Вот вам новый командир до Харькова, военврач второго ранга Ведров. Не вздумайте ослушаться. А то мы с вами тут не шутки шутим. Ну, Иван Ефимович, садитесь в первую машину, и с богом.

Машины едва ползли.

Белгородское шоссе было сплошь забито автомобилями и прицепами, идущими на север. На машинах и прицепах — станки, ящики, тюки, узлы и всякая всячина. Ехали дети и взрослые, мужчины и женщины, молодые и старые. Кто и в какой конечный пункт двигается, попробуй разберись. Ехали заводами, учреждениями и организациями. Ехали самостоятельно. Эвакуировались и вывозили государственное имущество, уходили и спасали свое добро.

Осипов сидел в кузове и внимательно посматривал за небом. Он привык к мысли, что небо — это не только голубая и звездная бескрайность, поэтому в дневной солнечной синеве постоянно искал врага.

Рядом с шоссе, тоже на север, двигались пешие и конные, трактора, повозки, запряженные лошадьми и волами, а на них сундуки, мешки, люди и люди.

Еще дальше от дороги гнали скот: коровы, овцы, свиньи, козы. Гурт за гуртом. А сверху в небе самолеты. Но никто на них не обращал внимания. Свои ли, чужие ли? Лишь бы не трогали, не мешали идти и ехать.

Только когда какой-нибудь из фашистских летчиков заходил на эту живую реку для атаки: пострелять или сбросить бомбы, река разливалась по степи, а ее течение на север останавливалось.

Улетали самолеты — река горя, страха и тревог входила в берега, сбрасывала с дороги разбитые машины, засыпала землей убитых и снова текла.

Рев моторов на земле, а иногда и в воздухе, скрип и треск. Непрерывный гомон человеческих голосов. Ржание, мычание и блеяние скота. Запахи бензина, машинного масла, человеческих тел и скота перемешивались с пылью, через которую солнце казалось красной и горячей луной.

Осипов думал: «Уходит в глубь страны людей очень много, что-то их ждет впереди? Но еще больше остается по ту сторону фронта. Что будет ними? Кто там и зачем остается?

Все не могут уйти. Это невозможно. Но оставшиеся, в большинстве своем, не покорятся завоевателям. И оккупантам будет невыносимо трудно на советской земле».

Глядя на эту живую реку, Осипов вспомнил книгу Серафимовича «Железный поток». Вспомнил Кожуха и его веру в правоту своего дела. Неистовство, с которым он и казаки не столько спасали себя от смертельной опасности, а спешили на помощь другим, на помощь фронту. И не оказалось перед этими людьми силы, способной остановить их, хотя против них вместе с врагом объединились жажда, жара, голод и болезни.

«Железный поток» превратился в огненный таран ненависти к врагу. Воля Кожуха, объединившего силы полураздетых, почти безоружных людей, превратила колонны его армии в стальной обоюдоострый меч, который рассек мятежную Кубань и вывел отряды, обозы и семьи его солдат на соединение с частями Красной Армии.

«Но тут сейчас нет Кожуха. Иначе нам бы никто не позволил развертывать самоуправное КПП. Есть, наверное, план эвакуации заводов и учреждений, а остальное движется стихийно. И эта стихия, может быть, захлестывает план».

Надо было самому увидеть, чтобы все это понять и прочувствовать. В госпиталь, где только горе и боль раненых, газеты, радио, политинформации, листовки не смогли донести зримо всей этой величайшей трагедии, которую он сейчас наблюдал вокруг себя.

Сердце Осипова все больше ожесточалось. Он еще и еще раз убеждался, что для него сейчас только одно место в жизни — в бою с врагом его народа.

…Вокзал встретил Ведрова и раненых сутолокой, шумом и неопределенностью: расписание не выдерживалось, управление коменданта и билетные кассы были далеко от станции — на Холодной горе, где старшие команд толкались в очередях по двое-трое суток.

Законным путем быстро выехать было невозможно, а раненые не могли ждать долго. Только дополнительная разведка могла подсказать, что делать дальше, на какую хитрость пойти…

В конце концов все же удалось выяснить, что поезд на Пензу отправляется через пять-шесть часов. Отсутствие билетов не волновало. Главное, попасть на перрон, а там уж решить вторую проблему — сесть в поезд.

План операции с большой активностью разрабатывали все.

…Наступило время действовать.

Команда во главе с Ведровым, помогая друг другу, двинулась к калитке, ведущей на перрон. Путь им преградила женщина, одетая в официальную железнодорожную форму, которая ведала пропускным режимом.

Ведров, поздоровавшись, представился:

— Товарищ дежурная! Я врач полка, везу раненых летчиков. Мой помощник ушел к коменданту и вот-вот должен прийти с билетами.

— Ну и что?

— Прошу вас пропустить моих подопечных на платформу, вон на те дальние скамеечки, а то им двигаться и стоять трудно. Если ждать до посадки, то потом их затолкают. А я, если вы пожелаете, останусь около вас и буду ждать билеты.

Дежурная вначале не согласилась, но общие уговоры да и вид раненых в конце концов возымели свое действие:

— Ладно уж, проходите. Состав будут подавать на вторую платформу, так что давайте перебирайтесь сразу туда.

Раненые двинулись на перрон, а Ведров дипломатично остался у калитки, чтобы своим поведением окончательно убедить женщину в благих намерениях ждать своего помощника с билетами.

Отойдя в сторонку, доктор приспособил деревянный ящик с медикаментами вместо табурета и с невозмутимым видом уселся на него, привалившись спиной к ограждению перрона. Чтобы как-то занять время и не выдать своего нетерпения стражу калитки, вытащил из полевой сумки, висевшей через плечо, медицинские документы полка и стал их сортировать в календарной последовательности.

Прошло немного времени, и от команды к калитке вернулся старшина Горбатов:

— Иван Ефимович, там одному раненому плохо, надо бы ему помочь.

Ведров вопросительно посмотрел на дежурную. А та, улыбнувшись уголком рта сказала:

— Ладно уж, доктор, идите. Им там всем плохо. Да лечите их побыстрее и получше.

Ведрову стало неловко за разыгранный обман. Он понял, что женщина догадалась об их проделке давно. Он как-то по-домашнему, извиняющимся тоном, тихо сказал:

— Спасибо. Хорошая вы…

Теперь команда была в сборе. Решили садиться в первые три вагона, потому что они будут самые дальние от вокзала и к ним люди на посадку прибегут в последнюю очередь. Рассчитали, где будет стоять паровоз, где двери вагонов. Определили, кто кому будет помогать садиться в вагон, кто занимать места.

Словом, диспозицию разработали по всем правилам военной науки.

Наконец подали пустой пассажирский состав, и раненые, несмотря на их недуги, оказались в вагонах одними из первых.

Но мало было занять места. Их надо было сохранить.

Людей в вагонах все прибавлялось: сверху донизу на всех полках сидели люди. Люди стояли в проходах вплотную друг к другу, а между человеческими телами — чемоданы, чемоданчики и разные вещи. Многие из пассажиров с оружием. Никто не спрашивал билетов, проверить их было невозможно. Желающие уехать все прибывали, но наступил момент, когда уже нельзя было войти в вагон и невозможно выйти из него. Стоял невообразимый шум: люди разговаривали, ругались, смеялись, и все это одновременно.

Состав простоял на станции до вечера: прокатилась через него воздушная тревога, прогремела зенитная стрельба, прогудели моторами невдалеке немецкие самолеты. Однако на этот раз станцию не бомбили. Как всегда при воздушном налете, в неуправляемой массе людей оказались и паникеры, которые, побежав, потянули за собой менее стойких. В вагонах народу поубавилось, дышать стало легче. Пассажиры начали устраиваться всерьез и надолго. Начало темнеть, и состав тронулся. Ехали коммуной, сухой паек, что взяли в части, имеющиеся деньги сложили в общий котел. Всем командовал Ведров. Он определял не только перевязки, но и наряд: кому дежурить, кто идет за кипятком, а кто — за покупками. Однако, как ни растягивали наличные запасы, в конце пути ехали голодные: ни сухарей, ни денег.