Бернард Ньюмен - Шпион Страница 29

Увы, здесь это не удалось так легко. Она тут же прекратила рыдания, схватила меня за руку и воскликнула: — Ну, пошли! Пошли! Смотри, я принесла его сюда!

Она втянула меня через дверь в отделение кабинки, предназначенное для переодевания женщин. Там, к моему изумлению, я увидел местный вариант детской коляски, в которой отдыхал крепкий младенец, я думаю (хотя я неопытен в таких делах), приблизительно годовалый! Взяв меня за руку, Ханси гордо подвела меня к детской коляске. Ребенок спал. Она попыталась разбудить его, но я мягко остановил ее.

— Нет, нет, пусть спит! — прошептал я. Я был ей очень благодарен, что в своей фразе она дала мне признак пола ребенка; иначе я, возможно, сделал бы непростительную ошибку.

После того, как я с удивлением посмотрел на младенца, и назвал его всеми ласковыми именами, подходящими к такому случаю, мы снова ушли в соседнюю комнату, и любовная сцена продолжилась. Эта девочка, конечно, без памяти любила Адольфа, я подумал. Но он точно был настоящей темной лошадью, поскольку она лепетала про множество вещей, которые он говорил ей — используя фразы, которые я и представить не мог, исходящими из его уст. Но влюбленный мужчина может порой произносить такие слова, которые заставили бы его краснеть в любом другом случае.

— Ты же помнишь ту июльскую ночь? — спросила она. — Когда ты уже знал, что война близко? Как мы сидели там под горой у водопада, и как ты говорил мне, что любишь меня?

— Конечно, я помню, — прошептал я, крепко ее обнимая. — Неужели ты думаешь, что я смогу это забыть?

— О, это было так странно, — продолжала она. — Ведь ты всегда был таким тихим и сдержанным. Было так необычно слушать, с какой любовью и страстью ты тогда говорил. Да, я была удивлена.

И я был удивлен! Я никогда не подозревал, что Адольф способен на что-то подобное.

— Я любил тебя уже задолго до этого, — возразил я, — но боялся сказать об этом. Ты казалась мне такой красивой, а я, как ты сказала, был таким стеснительным.

— О, но почему ты должен был быть таким стеснительным? — проворковала она. — Ты человек благородного происхождения, а я служанка! Ох, как много горя принесла эта война, но, по крайней мере, мне она принесла счастье, потому что ты наверняка никогда не сказал бы, что любишь меня, если бы не эта мрачная тень близкой войны и тревожная атмосфера, которую она принесла. Я уверена, если бы не война, ты так и остался бы таким же стеснительным, чтобы любить меня, и я никогда не родила бы для тебя ребенка.

— Но ты ведь не слишком ругаешь меня теперь? — предположил я, начав понемногу понимать ситуацию.

— Ругать тебя? — воскликнула она. — Нет, конечно, нет! И за что, разве не я сама предложила себя тебе? Я набралась тогда храбрости и до сих пор едва ли не страдаю от стыда. Но я выбросила у себя это из головы, потому что эта ночь подарила мне тебя, а нашего малыша нам обоим. Ругать тебя! Почему, ведь это ты тогда сопротивлялся, говорил о женитьбе — разве не помнишь? Ругать тебя! За что, за самый счастливый момент в моей жизни — только ты и я?!

Положение становилось немного щекотливым. Она прильнула ко мне, снова переживая ту сцену у водопада — очень красивую сцену, очень естественную сцену, ту, которая наверняка разыгрывалась у тысячи водопадов и в сотне тысяч других мест на Земле в подобных обстоятельствах. Но было слишком очевидно, что она хотела именно повторения этой сцены здесь и сейчас. Признаюсь — я не знал, как поступить. Передо мной стояла очень красивая девушка, жаждущая от меня любви: моим долгом было дать ей эту любовь, чтобы поддержать свою роль. Но я больше думал об Адольфе. Разумеется, есть границы того, что может позволить себе разведчик; он может занять место человека, воспользоваться как своими его отцом и матерью, но может ли он поступить так же с его любимой? Я знаю, как решил бы эту проблему драматург викторианской эпохи, но его решение едва ли отвечало бы моим нынешним обстоятельствам. Мой ум долго потом горько волновал этот эпизод — я чувствовал, что это был самый грязный трюк, который сыграла со мной моя профессия.

Так как Адольф все еще жив и достаточно известен в его родном городке, мне придется согласиться с тем, что предать этот инцидент огласке было с моей стороны, вероятно, признаком дурного тона. Хотя, как вы это легко можете себе представить, это был один из самых волнующих и интересных моментов в моей карьере. Потому я должен сказать в этом месте, что я никогда не рассказал бы эту историю публике без полного разрешения со стороны Адольфа и — что еще более важно — его жены. Позвольте мне тут забежать немного вперед, чтобы проследить судьбы героев этого эпизода. После войны Адольфу потребовалось некоторое время, чтобы простить мне то, что я выступал под его именем. Но он был таким добродушным парнем, что не мог сохранять враждебные чувства долго. Потому мы уже много лет снова дружим и часто ездим друг к другу в гости. Сейчас Адольф состоит в счастливом браке — не с Ханси, а с девушкой своего круга. Очень жаль Ханси, потому что ее положение сейчас едва ли лучше, чем у мертвой. Во время налета английской авиации на Фрейбург она была в подвале дома, в который попала бомба. Подвал был набит людьми — их была дюжина или больше в очень небольшом помещении. Половина их погибла мгновенно, остальные были похоронены заживо. Представьте себе эту сцену — шестеро мертвых и шестеро живых, замурованных в темном подвале. Проходили часы. Выжившие потом описывали агонию, в состоянии которой они ожидали спасения, которого могло и не быть. Пока наконец-то подвал откопали — что произошло спустя двое суток, еще два человека умерли — от безумия! И Ханси не погибла, но сошла с ума.

Адольф сделал все, что только мог сделать мужчина. Он очень любил эту девушку — хотя, как мне кажется, этот ”амур” был лишь следствием эмоционального момента накануне неизбежной войны. Самые знаменитые психиатры Европы осматривали Ханси, но ничего не могли для нее сделать. Потому Адольф поместил ее в приватный пансион, где к ней относились со всем вниманием. Это все, что можно было сделать — пока человеку позволено быть столь же милосердным по отношению к своим сородичам, как к своим собакам.

Конечно, Адольф очень серьезно позаботился и о своем сыне. Мальчик получил первоклассное образование, как и у многих других “детей любви”, у него оказался прекрасный ум. Я без колебаний могу предсказать, что через немного лет он станет одним из самых блестящих физических химиков Германии — а это немало! И он вовсе не страдает от стыда, потому что носит фамилию Адольфа, и к нему относятся как к его сыну.

Адольф женился только в 1925 году. Когда я услышал от него эту новость, я засомневался в нем — пока не встретил его жену. После ужина в их доме — в той самой комнате, где когда-то служанка шепотом передала мне сообщение, послужившее поводом к этой драматической сцене — мне было немного не по себе, как любому, хранившему тайну другого человека. Но именно жена Адольфа обрадовала меня.

— Вы не спросили о сыне Адольфа, Бернард, — заметила она. Потом, видя мое замешательство, добавила: — Он вырос в славного мальчугана — очень похожего на отца. На следующей неделе он приедет к нам на выходные.

В порыве благодарности я встал и поцеловал ее: для меня было большим счастьем встретить девушку с таким здравым умом.

Позже тем же вечером я обсуждал с ними эти воспоминания, которые к тому времени я уже написал.

— Конечно, — сказал я, — я выбросил этот эпизод.

— Но почему? — спросила она. — Это же самый пикантный случай в вашем рассказе.

— Я согласен. Но…

— Вам не нужно думать об Адольфе, не нужно ведь, да, дорогой?

— Нет, конечно, я не возражаю, — согласился Адольф.

— Я больше думал о вас, чем об Адольфе, — сказал я. — У мужчины могут быть романы по разным причинам, и никто не подумает о нем плохого. Его девушке достается более трудная доля — но не самая трудная. Больше всего насмешек выпадает на долю обманутой жены. Вы, правда, не совсем обманутая жена, поскольку в то время вы еще не были замужем…

— Но я вовсе не обманута, — прервала она. — Адольф рассказал мне все задолго до того, как женился на мне. Но, Бернард, ваш рассказ очень важен — это история. История войны состоит из рассказов о войне, описывающих ее с тысяч точек зрения. Мы не должны искажать историю — так учил меня мой старый профессор — и ничто другое тоже не следует искажать. Кроме того, как ваш рассказ может повредить мне, если я уже давно признала ребенка Адольфа? Я не люблю уверток. Я люблю чистую правду.

В этом была вся Анни. Когда она взглянула на меня своими ясными честными глазами, я больше не колебался.

— Но имейте в виду, что вам нужно будет сделать то же самое! — шаловливо пригрозила она мне. — Помните, что вам тоже придется все рассказать вашей будущей жене, перед тем как вступить с ней в брак!