Борис Ямпольский - Дорога испытаний Страница 29

Это он сказал про Кухарчика — телеграфиста. Накануне я рассказал батальонному комиссару о том, что еще в Киеве Кухарчик, заместитель командира истребительного батальона Н-ской станции, недалеко от которой мы сейчас стояли, получил от начподора тол для взрыва — в случае отступления — станционных сооружений, но, слышно было, ничего не сделал. И батальонный загорелся идеей получить этот тол.

Через час, переодетый в рыжую селянскую свитку, с напяленным до ушей замасленным картузом машиниста, я уже шел по широкому пустынному шляху.

…Вдали замаячила водокачка. Я вошел в примыкающий к железной дороге лес. Он полон был густого, горького, похожего на паровозный дым тумана. Совсем рядом что-то звякнуло, и из тумана появилась большая лошадиная голова. Она равнодушно поглядела на меня и, позванивая удилами, устало, нехотя стала щипать траву.

Вскоре показались два хлопчика — один совсем маленький, лет восьми, в рваной шапчонке, с кузовком, в котором лежала краюха хлеба и бутылка с молоком, и другой, лет одиннадцати, чернявый, стройный, как тростинка, с длинным, лихо закинутым за плечо веревочным бичом.

Они нерешительно остановились и поглядели на меня.

— Как живем? — спросил я.

— Хлеб жуем! — бойко ответил старший.

Маленький улыбнулся и спрятал кузовок за спину.

— Вы тутошние? — спросил я.

— Так, — сказал старший.

— Кухарчика, телеграфиста, знаете?

Мальчики не отвечали.

— Ну что же молчите, не знаете?

— А знаем! — вдруг звонко сказал маленький.

Старший на него строго посмотрел, и он осекся.

— Сбегай кто-нибудь и скажи: знакомый пришел. Вот! — я порылся в карманах и показал авторучку.

У маленького при виде ручки разгорелись глаза.

— А покажь, дядько!

Он поставил кузовок на землю, сбил шапчонку на затылок и обеими руками осторожно взял ручку, ласково отвинтил колпачок и, как заправский писарь, приложил перо к ногтю, нажал и при виде капли чернил восхищенно цокнул языком.

— Дашь? — спросил он недоверчиво.

У старшего, с любопытством наблюдавшего за всеми манипуляциями, на лице появилось презрение.

— Не давай ему, дядь. Я так пойду. У-у, жадюга Ванька! — обратился он к маленькому.

У Ваньки было растерянное лицо, словно его неожиданно ударили и он не понимает, за что. Он вернул мне ручку, несколько мгновений жадность и благородство, сменяя друг друга, боролись на его лице.

— И я так пойду! — вскричал он задорно, и не успели мы ничего сказать, он побежал, сверкая босыми пятками, по росистой траве.

Скоро он прибежал.

— Не идет! — сообщил он, запыхавшись.

— А что сказал? — спросил я.

— Ничего не сказал, — отвечал Ванька.

— Эх ты, свистун! — определил старший. — Только и знаешь… — А чего знает — он не договорил. — Я пойду! — сказал он решительно и передал бич маленькому Ваньке.

— Скажи: от начальника, — напутствовал я его.

— Знаем, — ответил он солидно.

Скоро и он пришел. Лицо его был угрюмо.

— Не хочет.

— Сказал: от начальника?

Мальчик кивнул головой.

— Ну, а он что?

— «Положил я на начальников…» — Мальчик хихикнул, но тотчас же строгое и серьезное выражение явилось на его лице.

— Ну, спасибо, ребята, — и я пошел через лес к станционному поселку.

— Дядь! — закричали оба мальчика сразу.

— Что, хлопцы?

— Да ничего, — спокойно проговорил старший, — только там того…

Из-за леса пришло рычание немецких машин.

Сразу за опушкой начинались хаты. Как это бывает на Украине, станционный рабочий поселок сливался с колхозным селом, и рядом жили колхозники, и машинисты, и слесари депо.

Двор Кухарчика, если идти от леса по широкой сельской улице к линии железной дороги, был пятый слева. Я пошел не по улице, а огородами.

Я сразу узнал его; пепельно-бледное моложавое лицо с аккуратно расчесанной на обе стороны иссиня-черной бородой, несмотря на красоту, не привлекало: что-то порочное было в нем.

Он стоял в жилетке и шляпе у сарая и перекидывал вилами навоз.

— Бог в помощь! — сказал я.

Он взглянул на меня и ничего не ответил, только прищурил черный, с блеском глаз.

— Вы меня не знаете, — предупредил я.

— А может, и знать не захочу, — ответил он.

— Зайдемте в хату, — предложил я.

— У меня секретов нет! — Он воткнул вилы в навоз и спокойно, даже чересчур спокойно, достал из кармана брюк скомканный кусок газетки, разгладил бумагу и оторвал кусочек, скрутил козью ножку, медленно послюнил и склеил, потом вздохнул, вынул из другого кармана жестяную коробочку, отвинтил крышку, насыпал махорки, несколько махоринок просыпались на рукав, он их собрал щепоткой и водворил в коробочку, скосив глаза на меня: «Стоишь еще?»; достал кремень и трут, ленивым движением высек огонь и, когда задымился фитиль, жадно, как бы вбирая недостающий ему кислород, приложился и, пыхтя, стал закуривать. Он как бы хотел мне всем этим сказать: «Так неужели после всего этого спектакля не понимаешь, что наплевать мне на все твои сообщения?»

— Так зайдем в хату? — повторил я.

Кухарчик мотнул головой.

— Вам известно, кто меня послал? — тихо сказал я.

— Нет начальника! — неожиданно визгливо вскричал он. — Бросили нас начальнички!

Я заметил: пальцы его, державшие горящую цигарку, дрожали.

По улице, рыча и вздымая пыль, проходил огромный, похожий на локомотив черный немецкий «вездеход».

— Видел? — кивнул он и уже сказал спокойнее: — Кто ж его знал, что так обернется!

Кухарчик открыл дверь в темный сарай.

— Заходи!

Видя, что я не двигаюсь, он ухмыльнулся и вошел первым.

В сарае тепло пахло сеном. За перегородкой тяжело вздыхала корова. Кухарчик присел на колоду и ухмыльнулся.

— Что, принес постановление ЦК и Совнаркома?

Я молчал.

— Кто ж его знал, что так обернется? — сказал он снова.

В это время во дворе появился немец с лицом попрошайки.

— Нет! Нет! — досадливо замахал на него Кухарчик.

— Пук-пук! — визгливо закричал немец, снимая с плеча ружье.

— На, на! Чертяки! — сказал Кухарчик, достав из соломы кусочек сала. — Нет больше! Нихт, нихт. Тиф!

Немец обиженно взял и погрозил пальцем, а потом засмеялся.

— Тиф, тиф! — и, спрятав сало, добавил серьезно: — Рус швайн!

— Мирно с Гансом живете? — сказал я.

— А что? У меня дом, жена, дети, — сказал Кухарчик.

— У всех был дом, жена, дети.

— У тебя-то не было, много понимаешь, шарашка. — Он жадно затянулся цигаркой.

— А все-таки тошно?

— Ну, про то я знаю. — Он резко выкинул окурок во двор. — Много рассуждаешь, не стружку пришел строгать, давай дело!

— А какое же дело? — сказал я. — Выходит, и дела никакого нет.

Кухарчик усмехнулся:

— Потерял доверие?

— Нет, у немцев приобрел.

— Так и доложишь? — спросил он.

— Ну, про то я знаю, — ответил я его же словами.

— А если не выпущу? — Он встал.

— Выпустишь! — Я тоже встал.

— Отчего же ты так думаешь, что обязательно выпущу?

— А там знают, что я к тебе пошел.

— Мог и не дойти, — сказал Кухарчик.

Мы стояли вплотную друг против друга, и я видел его насмешливые зрачки.

— Думаешь, побоюсь поссориться? — спросил он.

— Думаю, побоишься, — ответил я.

— А я и ссориться не хочу, — вдруг мирно сказал Кухарчик. — Что вам от меня надо?

— Чтобы сволочью не был.

— Эй, ты! — погрозил он. — Рука у меня тяжелая.

— Видал, как шпик подавал! — сказал я.

Кухарчик засмеялся.

— А жить хочется?

— Сидор! — позвал женский голос.

— Пойдем! — Кухарчик подмигнул. — Конспект составим.

Стол был уставлен разнообразной снедью: тут и сало, и грибки, и моченые помидоры, и моченые яблоки, и моченые кавуны. Полная дебелая женщина, очевидно жена Кухарчика, подала миску горячего очищенного картофеля.

Кухарчик вынул из шкафчика бутыль мутной жидкости, налил полный стакан и со словами: «Дай бог, чтоб не последняя» — осушил залпом и поставил на стол вверх донышком.

На улице взревели сигналы, стекла окон задрожали, и на несколько минут в доме стало сумеречно от проходивших мимо танков. Я механически считал машины.

— Сила… — поеживаясь, сообщил хозяин сиплым шепотом, — разве ее удержишь?

— Наша сила больше, — сказал я.

— Про то уж я не знаю, — ответил он уклончиво.

— Забыл?

— По-омню. — Кухарчик покрутил головой, словно ему вдруг стало душно. — Вот история! — Он налил из бутылки еще стакан, выпил его, как воду, и казалось, даже не почувствовал, и удивленно посмотрел на мутную бутыль.