Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 2 Страница 3

Канашов отогнал от себя расслабляющие мысли, разложил на столе карту и принялся наносить на нее новые данные разведки, полученные им на передовой. Он и своего адъютанта Ракитянского посадил за эту же работу. Комдив всегда имел две одинаковые карты. Одна из них его личная, рабочая, другая велась и уточнялась постоянно в штабе. Ею он пользовался, когда докладывал своим начальникам. Командующий очень ценил его за аккуратность, точность данных обстановки в полосе его дивизии и высокую штабную культуру. Он нередко ставил Канашова в пример не только командирам, но и штабным работникам…

Увидев, что Ракитянский часто и подолгу курил, отвлекаясь от дела, и все поглядывал в окно, комдив упрекнул его.

- Ты чего раздымился, как паровоз? И в окно выглядываешь… В гости кого ждешь?

- Нет, товарищ полковник, - вздохнул тяжело Ракитянский.- Просто так.

- Ну, тогда шевелись быстрее. К обеду все надо закончить.

Ракитянский договорился сегодня встретиться с Валей - медицинской сестрой, а комдив засадил его за работу. «Ну разве ему об этом скажешь?» - подумал адъютант. С час они работали, не проронив ни слова, и только шуршали карандаши по бумаге. Канашов поглядел в окно - Аленцова. Она шла, как всегда гордо подняв голову. Он прислонился лбом к стеклу и так глядел, не отрываясь, пока она не скрылась. Ракитянский, конечно, догадался: кто-кто, а он-то знал об их отношениях. «Но ведь так можно распуститься и дойти черт знает до чего», - упрекнул себя Канашов. Ракитянский не вытерпел:

- Товарищ полковник, разрешите в штаб на минутку? Письмоносец пришел…

Канашов ничего не ответил, а только кивнул головой в знак согласия.

Почему- то, вспоминая о дочери, он невольно думал всегда и об Аленцовой, а видя ее, возвращался мыслями к Наташе. Вот и сейчас прошла Аленцова, а сердце заболело о Наташе. «Надо еще и еще посылать запросы, искать и искать, не дожидаясь ответа из одного места, писать повсюду, где предположительно знают о дальнейшей ее судьбе… Если бы знала Нина, как тяжело бывает мне! О дочери несколько месяцев ничего не знаю, а она сторонится меня…»

Аленцова даже как-то подчеркнуто держалась от него на расстоянии, предпочитая служебные отношения личным. «Не любит… Ну, а мне что к ней со своей любовью навязываться? Все так хорошо понимаю, но сердце болит и тянет меня к ней. А к чему все это? К чему?»

- Товарищ полковник, вам большущее письмище…

Разрумяненный морозцем, будто красная девица, старшина Ракитянский вошел в комнату с двумя дымящимися котелками. На груди из-за борта шинели у него торчал зеленый пакет. Канашов посмотрел на пакет, догадался:

- Больше месяца молчали. Темпы работы у них черепашьи, а журнал еще военным называется.

Комдив торопливо вскрыл пакет. В нем его статья «О действиях танков в наступательном бою зимой». Он сразу же прочитал конец препроводительной бумажки: «Ввиду вышеуказанных спорных положений и ошибочных утверждений автора, противоречащих статьям полевого и боевого уставов (далее - ссылки на параграфы и страницы), ваша статья не может быть помещена в журнале». В конце петляющая, будто лесная тропинка, подпись.

- Кроты журнальные, - проворчал комдив. - Не больно ты меня порадовал, старшина.

Ракитянский прекратил резать хлеб и застыл с ножом в руках, виновато улыбаясь полковнику.

- Ну, чему ты улыбаешься? Не хотят печатать статьи…

Дверь распахнулась, и на пороге появился комиссар дивизии Шаронов. Дверь заставила его согнуться. Он скинул шапку. Светлые пышные волосы, будто стружки, рассыпались по потному лбу.

- Здравия желаю, Михаил Алексеевич, - протянул он руку. - У тебя климат зимний, только что без ветра. Закаляешься, значит, по-суворовски, - потер он озябшие руки. И тут же насмешливо и строго спросил: - Вы чего морозите комдива, Ракитянский? Кругом леса, а у вас небось дров нет.

Старшина сдержанно улыбнулся.

- Садитесь, товарищ батальонный комиссар, - пододвинул он табурет и объяснил: - Не велит товарищ комдив много топить. «От тепла, - говорит, - да от переевшего брюха лень в человеке быстро заводится».

- Меня только что обогрели, будто оглоблей. - Канашов резанул кулаком воздух. - Борискин какой-то подписал, - швырнул он бумагу. - Читай! Для себя я сделал крепкие выводы…

Шаронов пробежал глазами бумагу.

- А ты чего крылья опустил? Настойчивее действуй… Пиши в другой журнал. Пусть поймут, что с фронтовиком имеют дело, а не с кабинетным ученым. Ортодоксы!…

- Не в этом дело, Федор Федорович. Беспокойство меня одолевает.- Как же дальше военную науку двигать, если она в понятии тех ортодоксов вся в рамки одних уставных положений заключена? Смакуют всю жизнь высказывания непререкаемых авторитетов и топчутся на месте…

- А на мой взгляд, сейчас не столько о теории надо беспокоиться, сколько об использовании боевого опыта, - сказал Шаронов.

- Согласен, комиссар. Тяжкие отступательные бои нашим войскам в 1941 году выдержать довелось. Имеется теперь и опыт зимнего наступления. Для командиров и бойцов он не меньше, чем хлеб и оружие, нужен. Не с кем-либо, а с немцами воюем…

- Это многие понимать сейчас стали. А вот что с этим опытом делать дальше, не многие знают.

- Обобщать боевой опыт, Федор Федорович, надо и на нем армию по-новому воевать учить. Из чего же берут начало наши военные теории, как не из боевого опыта? - Канашов встал, заложив руки за спину, прищурил один глаз. - По мнению наших военачальников, с одной стороны, вроде не время об этом разговор вести: война, врага надо бить. А с другой - главное в том, как бить, чтобы наверняка? Одним удачным боем и даже несколькими операциями войны не выиграешь. Это частный успех, личный. Одному повезло, и только. У него больше смекалки и опыта, он хорошо воюет, его повышают и награждают, а до других ему дела нет…

- Мелкособственническое отношение к большому государственному делу, - вставил реплику Шаронов. - Успех эгоиста-одиночки!

- Похоже, что так… А чтобы двигать нашу военную науку, надо коллективно обобщать боевой опыт. Я тебе, Михаил Алексеевич, скажу откровенно. Когда с твоей легкой руки послали меня на курсы, в академию, многому я там научился. Но и меня подчас не удовлетворяли лекции уважаемых преподавателей. Какая же это наука, если в ней все известно, все открыто и каждое положение непререкаемо и железобетонно? Больно уж в лекциях все гладко, стандартно, нет пищи для размышления, для творческого раздумья. Заучи и действуй. А на днях столкнулся я в одном нашем батальоне с таким явлением. Спорят командиры между собой. Один из них бывалый фронтовик, другой только что недавно прибыл в дивизию с новым пополнением. И спорят они о том, о чем ты до этого говорил. Фронтовик заявляет, что в боях мы и научились воевать как следует. Командир-новичок не отвергает боевого опыта, и авторитет фронтовика над ним довлеет, но и в то же время он ставит вопрос: а как же быть с уставом? Зачем же тогда нас по нему учили?

- Что же ты им ответил? - заинтересованно спросил Канашов и, закурив, протянул коробку с папиросами комиссару.

- Ответить-то я ответил, но, признаться, не очень их убедил мой ответ…

- Ну, а все же, как ты им разъяснил?

- «На мой взгляд, - говорю, - и устав надо знать хорошо и сочетать эти знания с боевым опытом. Одно только дополняет другое, а отнюдь не исключает». Возразил мне фронтовик: «Устав довоенный не научил нас воевать. Иначе почему же нас бьют немцы? И теперь, - утверждает, - на войне совсем уставы не нужны…»

Канашов затянулся глубоко, притушил папиросу, встал, прошелся по комнате, остановился у окна, задумался.

- Ответ твой правильный, Федор Федорович, но в уставах кое-что устарело. А вот что на войне уставы не нужны, вредное настроение. Такому анархисту доверять людьми командовать опасно. Ты фамилию его не помнишь?

- Хренов, командир роты, старший лейтенант.

- Это рыжеватый, с чубом цыганским? Как же, помню. Он у меня в полку до войны служил. Оратор… Цицероном его командиры прозвали. Но тот хоть был умным государственным деятелем, а этот пустобрех. Всех поучать мастер, а сам учиться не любит. Придется мне им заняться…

- Я почувствовал, что обе спорящие стороны остались при своих мнениях, - смущаясь, сказал Шаронов, опять закуривая. - И я теорию этого вопроса не больно глубоко знаю.

Канашов достал из полевой сумки толстую тетрадь в коричневом клеенчатом переплете. Похлопал широкой ладонью по ней, будто выбил из нее пыль.

- Времени нет, устаю, как ломовая лошадь, но веришь, Федор Федорович, как свободная минутка выдастся, пишу. Будто дьявол какой мутит изнутри, покоя мне не дает. Может, и впрямь когда кому пригодятся мои записи?

- А что же в том плохого? Ты же не сочиняешь, а подлинный опыт описываешь. Вот ты статьи писал, материал небось из этой тетради брал?