Виктор Николаев - Живый в помощи. Часть вторая .А помнишь, майор... Страница 3

Это они, находившиеся здесь, живые и навечно ушедшие, тащили на своем хребте идеи Госдумы от Москвы до самых до окраин. Это их телами богато сдобренная русская земля досыта кормила хлебом вновь взращенных на их место доблести и славы юных мужичков. В вещмешке почти каждого из сидящих было от пяти до пятнадцати гарнизонов с тараканьими общагами, куча войн, стыдливо и от бессилия названных локальными конфликтами, уставшие и нередко больные жены... И ни кола, ни двора. В таком виде их нередко встречал наглый, ухмыляющийся и сытый служака по имени "Приказ об увольнении".

Виктор был знаком почти с каждым из этих ребят. С кем-то на уровне служебных отношений, но с большинством очень близко по нештатным закавказским ситуациям. Разглядев на вскидку рядом сидящих и услышав приветливое "здорово" на "здорово", он уселся на краешек выделенного места. Судьбы плотно стиснутых вокруг него офицерских семей были порой таковы, что если отснять несокращенную ни на секунду их жизнь в фильме по сценарию типа "Судьба офицера", то те изжеванные, скудоумные заокеанские поделки с претензией хотя бы на блеклый боевичок, гасились бы народными плевками на второй минуте просмотра. А какие в этом зале были озерно-чистые офицерские души! Война, как девятый вал, вымыла из них всю невольную накипь, прежде считавшуюся истиной. Они выздоровели от свиста пуль, от чего разом проходила хандра, усталость и глупость. Они крепче от этого любили жен, сердечнее почитали мать, к ладошке которой склонялись, как к целебной иконочке, благоухавшей от сыновнего поклона. Ладанный запах от мамкиного трепета едино сочетался с каждым стуком материнского сердца. Стуком, ставшим словами и молитвой о здравии.

Гревший Виктора справа капитан Сенька — это неповторимая офицерская чудодейная дорожка судьбы.

В том 83-м, в сентябре Сенька спал с открытыми глазами свою последнюю ночь в еще полгода назад желанной, волнующей комнате офицерской общаги с любимой Женькой. Они очень легко встретились, и за один танец на балу в военном училище на втором курсе без слов полюбили друг друга. Женька честно дождалась его до выпуска. Сенька ответно отлетал выпускные экзамены, и они под руку, при одобрительном нервном покуривании двух отцов и сердечных слезинках двух мамок, улетели на север. Он набирал высоту и спускался с нее к Женьке. Она носилась по очередям военторговских магазинчиков и, глядя на единственные на двоих часы, торопилась приготовить нехитрый семейный ужин. А полгода спустя в ней что-то сломалось. Сенька перекопал в себе и в ней все. "Пропылесосил", насколько хватило молодого ума, всю свою душу. Но оказывается, жизнь прожить, что минное поле перейти. Да еще такую светленькую, неломанную. В утро его ухода на войну она скривившимся, таким неженькиным ртом проорала в щель закрывающейся двери:

— Желаю, чтоб ты сдох!..

Сеньку вызвали с войны через восемь месяцев. Женька, та его любимая курсантская и лейтенантская Женька, была смертельно больна раком гортани.

Он хоронил ее, обхватив руками гроб, без осознания и осмысления своих действий, простив ей все за все.

Летать начал только через три месяца, получив от командира дивизии допуск на одиночные полеты с оценкой "хорошо". Сенька в очередной раз заходил на посадку ранним-преранним утром. Курс снижения проходил над южным городом, куда его перевели служить после Афгана. Он находился уже на глиссаде снижения, почти над центром спящих кварталов, когда секунды спустя город, вздрогнув, подумал: "Ученья идут...". Сенька умудрился сделать то, за что пилоты при встрече снимают шапки — посадил беззвучно падающий самолет на брюхо без выпущенных шасси, почти на центральную улицу города. "Миг", визжа по асфальту и ударяясь то хвостом, то крылом об углы домов, не зацепив никого, выскоблился со скоростью 150 км/час на небольшую площадь, взвизгнул отчаянно пузом по закавказским камням и, просунув удивленную морду по самую кабину в престижную местную турецкую баню, успокоился. Командование капитана Сеньку за это три дня спустя очень осторожно поощрило, видимо, не зная, как поступить. Москва непривычно промолчала. Полк неделю не летал, а хозяин бани, что интересно, оценил летное мастерство весьма оригинально — каждую субботу Сенька с друзьями мог париться там бесплатно. От пуза.

Банщик свое решение пояснил голосом человека, нашедшего клад:

— Реклама!

...Притиснутый слева, крепкий, как камешек, начфиз полка, мастер спорта по боксу, майор Овчинников одной рукой баюкал трехмесячного сына Борю второго, умудряясь этой же рукой успевать ловить сосочку, которую тот периодически выплевывал, проверяя папину "боеспособность". Другой рукой, поглаживая, делал массаж овчарке-четырехлетке Бетте, зачисленной навечно в списки десантного полка и являющейся своего рода визитной карточкой легендарной части. На ее счету было два ранения, три подрыва с контузиями и семнадцать спасенных десантных душ. За свою доблесть эта хромающая на три лапы псина, без правого уха и наполовину бесхвостая, стала единственной за всю историю государства собакой, на которую всем личным составом полка сначала вроде бы в шутку, а когда народ разошелся, то и всерьез, был составлен и отправлен наградной лист на звание Героя Советского Союза. Этот документ дошел до Кабула. Оттуда последовал весьма недвусмысленный ответ из десяти русских слов, но копию наградного там оставили и, похоже, не для смеха — чья-то военная душа "наверху" все же по чести оценила заслуги спецназовки Бетта, прислав ей три коробки сухого польского молока ближайшим бортом. Но самое закритическое испытание выпало на долю Бориса и овчарки за два месяца до окончания срока в Афгане. Восемь десантников на пределе человеческих сил, тараня сугробы забинтованными лбами, нецензурно бранясь про себя, со скоростью один км в час продирались по крутому подножию ущелья. Двое были легко ранены, остальные обморожены. Одного убитого тащили на волокушах, сделанных из плащ-палаток. Впереди, утопая по брюхо в снегу, ползла, торча одними глазами Бетта, умудряясь тем самым пронюхивать безопасную тропу, часто зарывая голову по уши в сугроб. "Вертушками" спецназ забрать не могли из-за густющего тумана. Ребята самостоятельно, при полном радио- и голосовом молчании пробивались в сторону базы. Оставалось меньше суток пути, когда послышался глухой хлопок. Для Борькиных ушей он прозвучал, как оглушительный взрыв. Опустив импроносилки, он рванул вперед. И все потемнели ликом и глазом: мастер-боксер выл на луну, держа на руках безжизненно провисшее тело собаки. С ее часто подергивающихся лап густо капала кровь. Бетта первой наступила на мину, приняв весь удар на себя.

Видимо, от изнурительной усталости ее преданная спецназу душа стала давать сбои от сверхсобачьих испытаний.

— Бетта, Бетта...

Борька плакал и лизал собаку в полузакрытые глаза и сухой нос.

— Бе-е-е-тта-а-а...

Возможно, это и было тем сигналом помощи свыше, из-за чего сила человека удесятерилась. Собаку перли под хирургический скальпель галопом на палатке, с которой сняли убитого сержанта и поочередно перегружали его на свои плечи.

Борька тихо скулил, да, похоже, не он один, когда через несколько часов овчарку уложили в санчасти на стол, а два часа спустя, боясь прикоснуться к забинтованному другу и поверить в чудо, Борис со всем полком целовали собачий хвост. Неделей позже, еще нетвердо стоящая на ногах саперша Бетта уже профессионально поглядывала в сторону гор.

...Вылетевшая пулькой соска от Борьки-второго влипла в затылочную "десятку" врача полка, капитана Миши. Тот, с полминуты безрезультатно поискав ее, заставил вздохнувшего Бориса достать последнюю. На войне все имена навсегда врезаются в память. Иногда это лица, поступки. Порой веселые случаи, типа застольного хохота: "А помнишь?..". Или заслуженно поднятый вверх большой палец. Сидевший рядом Миша был законно награжден этим жестом.

Тогда Мишку подняли ранним рассветным утром, долго расталкивая, а затем орошая его тело холодной водой.

— Миш, у КПП стоит понурый "дух" с такой же понурой лошадью, ничего толком сказать не может, лепечет только одно слово "дохтар" и без конца показывает дрожащими пальцами на кобылу.

Мишка, спотыкаясь и ежась мурашковым телом на пятой минуте, наконец, попал в штаны. Стылая поздняя осень старательно мешала залезть в ботинки. Стоявший на КПП старый дехканин, сутулый, с дрожащими губами уже молча, увидев врача, стал показывать на пах кобылы. Его глаза блестели от слез. Кобыле было лет шесть. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — у нее заболевание "по-женски". Мишка минут десять соображал, что у него по этому случаю есть соответствующее. Дух мусульманским взором утонул во взгляде врача.

— Заводи. Придешь через две недели,— вдолбил он на пальцах дехканину.— Но за исход не ручаюсь.

Старик отдал Михаилу уздечку, как последней надежде. Сам он приходил ежедневно и тихонько сидел довольно далеко от часового, с чалмой в руках, безотрывно глядя в сторону гарнизона.