Илья Вергасов - Героические были из жизни крымских партизан Страница 3

Большие дела немногословны.

Решили срочно, сейчас же начать перегон скота за Басман-гору — в главный партизанский район. Сухие фрукты, оставшийся табак, несколько бочек вина — в отряд. А фельдфебелю замазать глаза: собрать коровенок потощее, немного вина отвалить, два десятка овец — пусть подавятся!

Увлеклись, прикидывали, кого куда зачислить. Может, создать из лакских мужиков отдельную партизанскую группу?

Комиссар Черный вдруг заявил:

— Постойте, с другого начинать надо. Куда народ девать?

— Не будем предугадывать события, торопить их, — сказал Македонский. — В отряд не зачислишь же.

Григорий Александрович взял сторону комиссара:

— О людях подумать надо. Предлагаю утром же начать эвакуацию. Стариков, женщин, ребятишек из деревни в степи, к дальним родственникам, на Тарханкут, куда немец не часто заглядывает.

Началась эвакуация всех и всего, что жило, находилось преспокойно в деревушке, лежавшей вдали от главных дорог. По пропускам, добытым Лели — тут он не стеснялся пользоваться правами бургомистра, — многие семьи покидали родные места. Не все шло гладко: были слезы, возникали конфликты: «Никуда не уеду, тут помирать буду!», но деревня постепенно прощалась с теми, кто мог быть лишним при крайних обстоятельствах.

Они, обстоятельства эти, не заставили себя ждать. Даже слишком поторопились.

Фельдфебель появился в Лаках с офицером — бледным, моложавым, с хлыстом. Сопровождал его толстенький напудренный капитан — румын в четырехугольной фуражке с высоким козырьком. Вся эта компания осматривала деревню. Водил их Лели, рядом семенил Григорий Александрович с инвентарными книгами, истребованными моложавым немцем.

— Все показывать! — приказал офицер на чистом русском языке.

— Нам нечего утаивать, господа хорошие. Скот угнали, вино эвакуировали. Как и повсюду. Да и колхоз небольшой, всего дворов-то…

Офицер подошел поближе к председателю, сказал:

— Довольно, господин бургомистр. Ваш колхоз мне знаком. Кстати, на Московской сельскохозяйственной выставке, на вашем колхозном стенде вы выглядите гораздо моложе. А чтобы никаких недоразумений между нами не было, информирую: я местный — агроном из Фрайдорфа. Надеюсь, вам знакома колония немецкая на севере Крыма? Так вот, мне нужна правда!

Лели подвел «гостей» к лабазу, показал на то, что было отобрано для фельдфебеля:

— Все, чем мы располагаем, господа!

Офицер из Фрайдорфа даже не взглянул на то, что показывал председатель, остановился у правления, сказал улыбающемуся румынскому капитану:

— Деревня вполне обеспечит всем необходимым ваше подразделение. Вы согласны на дислокацию?

Тот поддакивал, но, видно, ничему не верил. Немец повернулся к Лели:

— Чтобы все было: хлеб, вино, мясо, табак и прочее, и прочее.

— Но, позвольте, господин офицер…

— Молчать! Я знаю, что ты коммунист, но также знаю, что расчетливый хозяин. — Немного подумав, немец добавил — И не такой болван, чтобы на веревке болтаться. И знайте: мне точно известно, что большевики из вашего колхоза ничего не взяли. Все, господин бургомистр.

Немцы уехали.

Население почти полностью эвакуировалось. Македонский вывел отряд из Большого леса и привел его поближе к деревне. Днем прятал его в кустах, а вечерами…

Ночевка под крышей почти несбыточная мечта крымского партизана. Бахчисарайцы стирали белье, мылись, брились, чинили обувь, кроили и шили постолы из сыромятной кожи.

На рассвете тайком уходили летучие боевые группы на операции. Они рушили мосты, налетали на отдельные немецкие машины.

Немцы никак не могли понять, откуда берутся партизаны и куда они исчезают после операции. Все тропы, ведущие в Большой лес, под неусыпным наблюдением. Ни одна живая душа там не появляется, а машины летят в воздух, гибнут солдаты, старосты, полицаи.

В деревню прибыла небольшая румынская команда во главе с унтером — квартирьеры.

Солдаты, усталые, грязные, обовшивевшие, ругали фашистов и своего «вождя» Антонеску; ели, пили вино и не замечали, а может, не хотели замечать вооруженных партизан, как у себя дома ночами разгуливающих по деревне.

Прибыла румынская рота во главе с напудренным капитаном. Начались повальные обыски — разумеется, безрезультатные. Капитан отчаянно ругался, бил солдат, особенно унтера, который так и не протрезвел и в полубеспамятстве был отправлен под арест.

На рассвете из отряда прибежал Николай Спаи:

— Уходите! Немцы, эсэсовцы! Уходите!

Бегали по домам, предупреждали тех, кто еще был в деревне. Кто-то успел убежать, а кто-то и нет. Каратели нагрянули на трех машинах, командовал ими бывший фрайдорфский агроном.

Задержанных загнали в клуб, выстроили у белой стены. Офицер прошелся вдоль строя — туда и обратно, потом подошел к Лели, стоявшему на правом фланге:

— Где скот? Почему пустые закрома? Где, наконец, народ?

Лели ответил спокойно:

— Народа нет. Да разве его удержишь…

Офицер смотрел в глаза председателю:

— Арестовать! — и ударил Лели хлыстом.

Подошел к черноусому Спаи:

— Партизан? Арестовать… И этого. — Кончик его хлыста упал на плечо Григория Александровича. Отошел, приказал, показывая на молчаливых людей, стоящих у стены: — А этих — расстрелять!

Арестованных погнали по старой лесной дороге в Керменчик. А в деревне за их спинами строчили немецкие автоматы, кричали люди… Черный дым потянулся от Лак по всему хребту, запахло гарью.

Маленький узкогрудый бухгалтер не спеша шел между богатырями Лели и Спаи — рослыми, плечистыми. Дорога круто взяла вправо, в Керменчик… Там комендатура, гестапо, полицаи. Уже виднелся старый минарет с серебристым серпом.

Старик прошептал:

— Вам надо непременно бежать. Я отвлеку их на себя, устрою прощальный концерт, а вы в лес, в лес…

— А вы, Григорий Александрович? — Лели сжал стариковскую руку.

— Я старше вас, и делайте, что прошу, требую наконец!

Дорога пошла вниз. Старик рванулся вперед, упал и оглашенно закричал:

— Ой, не убивайте, не убивайте… Не хочу, не хочу… Жить, жить, — забился в истерике.

Конвойные остановились, оторопев. Начали пинать старика ногами. Возле Спаи остался солдат, да и тот смотрел, как на земле бьется старикашка. Спаи ударил его в живот, Лели — другого, бросившегося на помощь своему однополчанину. Прыгнув в ущелье, Лели догонял Николая.

Первая пуля попала в председателя, вторая прожгла руку Николая Спаи, но они не останавливались, истекая кровью, бежали и добрались до горы Татар-Ялга, где стоял партизанский пост.

Македонский навстречу:

— Николай, Володя!

— Беда, командир… Сожгли нашу деревню, поубивали всех, кого поймали, убили нашего Григория Александровича.

— Нет, его увели, точнее, поволокли, — сквозь зубы сказал Лели, зажимая рану рукой.

— Выручать надо, Михаил Андреевич, — умолял Спаи.

— Дуся, перевяжи раны! — приказал Македонский.

Спаи неожиданно рванулся:

— Надо спасать Григория Александровича!

Македонский остановил его:

— Приказываю здесь я. Дуся, перевязывай. Суполкин, Бережной, держите Николку.

Партизанка Дуся — разведчица, медсестра, повариха, диверсантка. Неистовая, часто попадавшая в беду. После того как в лесу стало известно, что немцы уничтожили всю семью комиссара отряда Черного, она, что называется, стала срываться. Пошлют, бывало, на обыкновенную разведку, Дуся разведает, много увидит — глазастая. Но, возвращаясь в отряд, непременно подкараулит где-нибудь немца, швырнет в него гранату — и была такова. Переполох на весь край. Комиссар однажды простил ей, но когда она повторила то же самое, категорически приказал:

— На кухню, держать там, пока ума не наберется!

На кухне у Дуси не ладилось, то каша пригорит, то такую горечь на пищу напустит, что и на голодный желудок в горло ее не пропихнешь.

Больше всех ее жалел отрядный разведчик Иван Иванович Суполкин, друг по Бахчисараю. Обещал заступиться, пошел к комиссару:

— Боевая женка, ведь томится, Василий Ильич.

— Нет! — отмахнулся Черный.

Плакала Дуся, а потом перебила тарелки:

— Нехай, антихристы, лопают с общих котелков!

Дуся всю жизнь должна была кого-то жалеть. Жалела слабых, кому винтовка на марше казалась целой пушкой: «Давай маленько поднесу». Тащила сумку, автомат, пулеметные диски, кухонную посуду и не жаловалась.

Когда появился в отряде Григорий Александрович, Дусино сердце приголубило и его. На переходах через речки Дуся брала старика в охапку, переносила на другой берег, ругалась: «Таких людей губят, сволочи!» Кто был «сволочи» — понимай как хочешь.

Перевязана Дуся раны мужикам, пришла к Македонскому в слезах.