Степан Калинин - Размышляя о минувшем Страница 3

Что нравилось мне в капитане Частухине? Почему я часто и на фронте и в тылу вспоминал о нем?

Он был первым моим ротным командиром. Тот, у кого с армией связана вся жизнь, прекрасно понимает, что это значит. Первый командир, если он умен, требователен и человечен, становится для тебя примером на всю жизнь. Сейчас, в Советской Армии, где командир не только начальник, но и воспитатель, старший товарищ солдату, где у командиров и солдат единые цели, — все это понятно без слов, не требует объяснений. В царской же армии офицеру нужно было обладать какими–то особыми, выдающимися качествами, чтобы солдаты по–настоящему полюбили его, видели в нем своего второго отца, готовы были пойти за ним в огонь и в воду.

Капитан Частухин был человеком, далеким от политики, от революционных настроений. Для него верность царской присяге была священной. И все же мы, солдаты, с первых дней прониклись к нему непоколебимым уважением, полюбили его за простоту, за то, что он в каждом из нас видел человека. А такое отношение к солдатам не так уж часто можно было встретить в среде царских офицеров. И еще. Частухин был патриотом России до мозга костей. Такие, как он, не задумываясь, шли на подвиг, умирали с твердой верой в то, что сражались за народ, за родину.

Помню, в первый же день пребывания в армии на меня накричал ротный фельдфебель подпрапорщик Щербина, огромного роста детина с тараканьими усами на широком, скуластом лице.

— Как стоишь? — гаркнул он, впившись в меня колючими глазами.

Я оторопел, не зная, что ответить.

— Как стоишь? — крикнул он еще громче.

— Стою, как могу, — еле выдавил я.

— Ты еще разговариваешь? Подпрапорщик Найденов, обратите внимание на этого молодца. Научите его держать язык за зубами, — повернулся он к командиру первого взвода.

Через несколько минут фельдфебель распорядился — у кого есть деньги, немедленно сдать их писарю. И опять ко мне:

— Деньги есть?

— Есть.

— Сдай их писарю.

— Они мне самому нужны.

— В казарме хранить деньги нельзя, их у тебя украдут.

— Не украдут. Мне говорили, в армии этим не занимаются.

— А ты, видно, «умник»? — зло процедил фельдфебель. — Из рабочих?

— Да, из рабочих.

— Погоди, ты у меня еще узнаешь, как кузькину мать зовут.

Не прошло и полчаса, как я снова услышал свою фамилию.

— Калинин, бегом к ротному командиру! — приказал унтер–офицер второго взвода, в списки которого я попал при разбивке по ранжиру.

«Значит, будет взбучка», — невесело подумал я.

Капитан Частухин сидел за столом в своем кабинете, если можно так назвать комнатку размером не больше 9–10 аршин в квадрате.

— Ты что же это, голубчик, отказался сдать деньги и клеймить вещи? — поднял он на меня глаза и положил на самый край маленького столика карандаш, которым что–то до этого писал. — Нехорошо, Калинин. Думаешь, мы для тебя иной порядок будем устанавливать? Деньги надо сдать и вещи переклеймить. Конечно, краж у нас не бывает. Я пятнадцать лет командую ротой, за это время ни разу ничего не пропадало. Подпрапорщик Щербина зря путал тебя. Но порядок нарушать нельзя. Тем более что три месяца деньги тебе не потребуются. Молодым солдатам, пока они не привыкнут к казенной пище, ничего съестного покупать на стороне я не разрешаю. Теперь, надеюсь, ты сам понимаешь, как лучше поступить с деньгами.

Казалось, ничего особенного не сказал ротный, не кричал на меня, не грозил. Но слова его повлияли на меня куда больше, чем ругань Щербины.

Бывая время от времени на учебных занятиях, капитан Частухин чаще всего лишь наблюдал за тем, как обучают солдат командиры отделений, никогда при нас не вмешивался в их действия, иногда что–то записывал. Потом, когда мне уже самому довелось командовать отделением, я убедился, что ротный не просто наблюдал за ходом занятий, а тщательно следил за отработкой каждого приема. А вечером обязательно вызывал нас к себе и подробно разбирал ошибки, указывал, как избежать их в дальнейшем.

Не помню случая, чтобы он выругался, повысил голос при разговоре с подчиненными. Даже наказывая солдата за проступок, — а случалось это нередко, так как капитан не оставлял без внимания отступлений от дисциплины, — он объявлял об этом ровным, спокойным голосом. Рассказывали, что за время командования ротой капитан Частухин ни одного солдата не отдал под суд, тогда как в соседних ротах такое случалось часто.

После двух месяцев моей службы в роте капитан отобрал десять солдат для направления в полковую учебную команду. В их число попал и я. Провожая нас, Частухин дал наказ — беречь честь роты. И мы не подвели своего командира. Все успешно окончили учебу, не имея ни одного замечания по службе, а осенью 1913 года, уже ефрейторами, с большой радостью возвратились в свою роту.

Примерно раз в месяц у нас в батальоне устраивались лекции на так называемые нравственные темы. Читали их обычно офицеры, готовившиеся к поступлению в академию. Выступал перед нами и Частухин. Мы всегда его слушали с особенным интересом. Капитан стремился всячески подчеркивать талантливость русских людей, их смекалку, душевную доброту. Гордиться отчизной, народом своим призывал он.

Мне повезло, что именно этот умный, душевный человек был моим первым ротным командиром. Я научился у него многому хорошему, прежде всего верить в людей, в их добрые чувства, глубоко понял, что уважение к человеческому достоинству другого — самый верный путь снискать уважение к себе самому.

Разумеется, такие, как Частухин, при всем своем желании не могли сделать службу в царской армии лучше, чем она была на самом деле. Казарма для нас, солдат, оставалась тюрьмой.

За время службы в запасном батальоне в шестнадцатом году у меня осталось единственное хорошее воспоминание: в одной из брянских гимназий мне удалось экстерном сдать экзамены за шесть классов. К этому я упорно готовился несколько лет, используя каждую возможность для пополнения своего образования. Знания приходилось приобретать по крупицам, до всего доходить самому. Правда, изредка, во время лечения в госпиталях, помогали вольноопределяющиеся, товарищи по палате. Но такая помощь была случайной и редкой.

После сдачи экзаменов за гимназию передо мной открылась возможность попасть в школу прапорщиков, о чем я мечтал чуть ли не с первого дня службы в армии. Уже обдумывал, как лучше составить рапорт, и… снова был направлен на фронт.

В полк прибыл в январе 1917 года. Он теперь занимал оборону на озере Нарочь. За озером располагались немецкие войска. Часто на виду друг у друга русские и немецкие солдаты полоскали белье, порой даже переговаривались. И нас и немцев одинаково волновал вопрос: скоро ли кончится война?

В окопах солдаты вели бесконечные разговоры о семьях, о забастовках в Петрограде и других городах, о растущей дороговизне в тылу. На все лады проклинали царя и правительство.

Время от времени возникали митинги. Лейтмотивом их было требование — кончать войну! Изо дня в день усиливали агитацию среди солдат большевики. Они разъясняли, что нужно не просто кончить войну, а кончить ее свержением царского правительства, уничтожением эксплуататорского строя, передачей власти в руки рабочих и крестьян.

В начале февраля в нашу роту возвратился из госпиталя солдат Иван Васильев, большевик, рабочий с Урала.

— Петроград бурлит, — восторженно говорил он. — Вот–вот вспыхнет революция. Полетит к чертям собачьим царская власть. Мы должны быть готовы поддержать рабочих.

Слушая Васильева, я вместе со всеми от души радовался предстоящим переменам, хотя и не представлял себе ясно их существо.

«Солдатский телеграф», на много дней обогнавший официальное сообщение, принес на фронт волнующую весть: в Петрограде революция, царь отрекся от престола.

— Царь отрекся от престола! Здорово придумано, — сказал на митинге Васильев. — Как будто сам, добровольно сложил с себя власть. А надо говорить прямо: спихнули царя с престола рабочие, народ. Насиделся он на нашей шее. Довольно!

Революция свалилась на нас как снег на голову. Что же делать дальше? Как вести себя в этой обстановке? Никто пока не мог дать толкового, вразумительного ответа на наши вопросы. По хмурым лицам офицеров мы догадывались, что многие из них явно не в восторге от дошедших до фронта слухов.

Официально о революционных событиях в Петрограде мы узнали лишь 4 марта. На рассвете полк построился в тылу, на площадке возле двух домиков, в которых размещался штаб. В окопах остались только дежурные. Командир зачитал перед строем приказ. В нем очень кратко сообщалось об отречении царя от престола и о переходе власти к Временному правительству. К приказу никаких комментариев. Гробовое молчание. По всему было видно: офицеры растерялись. В предрассветной тишине, нарушаемой лишь шелестом ветра, прозвучала команда: