Михаил Герасимов - Пробуждение Страница 3

Хронику сменяющих друг друга событий донесут до далекого потомства и оперативные сводки штабов, но в них бесполезно искать объяснение поведению людей, их взаимоотношениям, наложившим в конечном счете свою печать на боевые успехи и неудачи полков и дивизий. В книгах, подобных «Пробуждению», запечатлена драма войны, которую никогда не раскроют сухие строки оперативных документов. Такие книги — бесценный клад для тех, кто захочет проникнуть в психологию разных людей, участвовавших в войне и составлявших внешне одну массу, обозначаемую номером полка или дивизии.

Люди, изображенные М. Н. Герасимовым, действительно по-разному переживали эту драму. Не мог долго оставаться в стороне от нее и прапорщик Герасимов. Первый удар по его безмятежному сознанию, удар, положивший начало краху иллюзий, нанес штабс-ротмистр Муромцев, образованный офицер, художник войсковой разведки, перед которым молодой офицер благоговел. «Скажите, — спрашивал сильно расстроенный Муромцев у Герасимова, — у вас никогда не возникала мысль о причинах настоящей войны? Не пытались ли вы представить себе, как долго нам еще воевать и удачно ли мы окончим эту войну?.. Всем надоела, и, нечего греха таить, мы устали от нее. Между тем для окончания войны с победой нужны огромные усилия, нужно желание воевать и победить, а следовательно, и готовность, если потребуется, положить свой живот за веру, царя и отечество. А есть ли у миллионов людей, составляющих христолюбивое победоносное воинство, подобная готовность, или, говоря иначе, есть ли у них необходимый для этого пламенный патриотизм?» Эти вопросы ошеломили Герасимова, у него никогда не возникало подобных мыслей. Не успел он освоиться с ними, как врач полкового лазарета Бек еще больше ошарашил его: «Что даст война даже в случае победы тебе, мне, твоему Голенцову и всем миллионам крестьян и рабочих, призванных в армию?.. В лучшем случае богадельню, а обычно — нищету. Вот и ответь мне, за что мы воюем?» Действительно, новая для Герасимова постановка вопроса.

Следующий урок политической грамоты преподал ему не кто иной, как простой московский слесарь Федор Голенцов. Прапорщику, возмечтавшему после войны стать ученым-химиком и тем обрести независимость от «хозяев», он популярно растолковывает: «...По-моему, от хозяев вам не уйти, даже будучи ученым. Будет у вас ученое начальство, у того свое начальство и хозяева. Это те, кто жалованье вам будет платить. Как их ни назовите, а все равно хозяева, на которых и ученые должны работать...» И уж полное удивление вызвало у Герасимова как бы вскользь брошенное Голенцовым: «Однако не унывайте, Михаил Никанорович! Учитесь самосильно. Ученые всегда нужны, даже если и хозяев не стало бы». Он никак не мог представить себе: как это без «хозяев», кто же будет «вместо хозяев»? Но и этот вопрос не застал врасплох унтер-офицера Голенцова. Он-то нисколько не сомневался, что хозяином может быть и трудящийся люд, что прийти к такому порядку можно только через революцию. Одно это слово вызывало безотчетный страх в Герасимове, но Голенцов и тут его успокоил: «Конечно, слово революция страшное, но только тем, кто капиталы нажил большие или близко к царю стоит, в высоком начальстве ходит или думает ходить. Ну а нам с вами, конторщику и слесарю, это слово что родное».

Эти разговоры явились для прапорщика откровением. Он понял, что благополучие в армии только кажущееся, а в глубине идет глухое брожение. Муромцев открыл ему недовольство войной у массы солдат. Но если Муромцева беспокоит падение боевого духа армии, что грозит военной катастрофой, если мозг Муромцева занят изысканием способов возрождения этого духа, то Бека и Голенцова занимают совсем иные мысли — о революционной ломке эксплуататорского строя.

Из разговоров с ними прапорщик Герасимов получил богатый материал для размышлений. «То, что я считал до сих пор священным и непоколебимым, — говорит он, — оказывается сомнительным и неверным, истина — уже не истина, а обман. Старые боги палкой сгоняются со своих пьедесталов и подлежат сдаче на слом. Мне только двадцать два года, но я успел прочесть уйму книг. Однако ни в одной из них не нашел ничего подобного... В голове круговорот».

Вскоре Герасимову представляется случай проверить убеждения как Муромцева, так и Бека и Голенцова в другой сфере: он получает отпуск и едет домой. Картина жизни народа в тылу глубоко потрясла его: «...Слабообеспеченному населению стало жить настолько плохо, что матери семейств вынуждены выйти на улицу и добиваться улучшения положения своих семей в схватке с городовыми. А как себя будут чувствовать солдаты на фронте, когда узнают о происходящем у них дома?.. Николай Петрович (Муромцев. — В. П.) сокрушался о падении патриотизма в армии. А он, этот патриотизм, оказывается, зависит от того, насколько семьи солдат обеспечены материально...»

Михаил Герасимов надеется получить разъяснение обо всем увиденном у Бека, но по возвращении в полк узнает об аресте революционеров и введении военной полиции. Он остается наедине со своими смятенными мыслями, а наблюдаемый им процесс политического пробуждения солдатской массы не оставляет его в покое. Он подслушивает солдатские думы: «Только скажу тебе, Семен, настоящий трудящий крестьянин у другого, хоша он латыш али поляк, никогда землю отбирать не будет. Вот господа да купцы — это другое дело. Их ничем не ублаготворишь — им все мало. За рупь друг другу глотку перегрызут, а нашего брата мужика хуже скотины понимают. Вот, Семен, где загвоздка: в господах да купцах. Ежели бы их устранить, мужик и вздохнул бы». Эти думы очень близки к тому, что говорят Бек и Голенцов. Война заставляет солдат смотреть в корень.

Прозревающий подпоручик Герасимов приходит в ужас, когда в ответ на их недовольство войной власти, не понимая всей серьезности положения, вводят телесные наказания, узаконивают розгу. Гнилая колесница самодержавия катится к пропасти. В первые мартовские дни 1917 года до фронта доходит весть об отречении царя от престола. Какого-то поворота истории Герасимов ожидал, но «не так скоро и не так радикально». И все же новое правительство удивило сначала своим совсем не революционным составом, а потом судорожными попытками сохранить старые порядки в армии. Борьба вокруг этих порядков обнажает те непримиримые противоречия в царской армии, которые до поры до времени были скрыты от неискушенного глаза Герасимова. Дружная на первый взгляд армейская среда раскалывается. Голенцова и Бека нет в полку, но они оказываются не одинокими. Поручик Линько, прапорщик Голиков, солдат Молокович теперь не скрывают, что они большевики, и именно они ведут за собой солдатскую массу. В противовес им оформляется Общество офицеров, где задают тон лощеный аристократ Желиховский и сын банкира Мякинин — держиморды, именуемые солдатами «старорежимниками». Это — «черная сотня», по определению честного офицера капитана Бессарабова. «Не смотри, что у них вид интеллигентный, руки чистые и духами от них пахнет, — говорит Бессарабов Михаилу Герасимову. — Они эти чистые руки по локоть в крови выкупают, в крови тех, кто не с ними». Это общество претит Герасимову, но он остается пока между двумя полюсами: с большевиками ему тоже не совсем по пути — он никак не может примириться с тем, что они расшатывают устои воинской дисциплины, дезорганизуют армию, подрывают ее боевую готовность. Ему неведомо было, что «сохранение боевой готовности означало и было при Керенском сохранение армии с буржуазным командованием (хотя бы и республиканским)», что «эта республиканская армия сохраняла корниловский дух благодаря корниловскому командному составу. Буржуазное офицерство не могло не быть корниловским, не могло не тяготеть к империализму, к насильственному подавлению пролетариата», что «без «дезорганизации» армии ни одна великая революция не обходилась и обойтись не может»[10].

Ни народ, ни массу солдат буржуазно-демократическая революция не удовлетворяет. Большевик Линько убежденно разъясняет и Герасимову и солдатам, что дело неотвратимо идет к революции социалистической. Процесс большевизации Советов перекидывается на армию: здесь большевики овладевают армейскими комитетами. Борьба против Общества офицеров завершается по-солдатски просто и прямолинейно: солдаты изгоняют из полка Желиховского, Мякинина и остальных черносотенцев-корниловцев. Сцена, когда под свист и выкрики «Долой черную сотню!», «Катитесь к своему Николаю!» двадцать три офицера в фаэтонах убираются из полка, а за ними два фургона увозят их вещи, со страниц книги прямо просится на экран. Офицер Герасимов по-своему воспринимает очищение полка от заядлых контрреволюционеров: ему кажется, что этим искореняется причина недовольства солдат, их недисциплинированности, а армия избавляется от опасности развала, дезорганизации. Однако действительность, которую он не может еще охватить во всех ее взаимосвязях, разочаровывает его. Он тяжело переживает стихию, означавшую в сумме всех ее проявлений катастрофу старой армии. Конечно, генерал-лейтенант М. Н. Герасимов мог бы рассмотреть и оценить эту картину через призму тех обобщений, которые сделала история: «Армия не могла воевать. Армия, пережившая четырехлетнюю империалистическую войну, когда она не знала, за что воюет, и смутно чувствовала, что воюет за чужие интересы, — эта армия побежала, и никакие силы в мире не могли ее удержать»[11]. В сущности, именно этот ленинский вывод автор и подкрепляет, показывая всю глубину катастрофы, делая катастрофу армии прямо-таки осязаемой. Страницы, посвященные этому процессу, невольно возвращают нас к мысли о том, насколько прав был Ленин, не возлагавший никаких надежд на старую армию и настойчиво добивавшийся заключения даже позорного и унизительного, но в критический момент спасающего революцию мира с Германией. Автор и здесь остался верным своему творческому методу — не поддался соблазну хоть в какой-то мере наделить штабс-капитана Герасимова тем пониманием явлений, которое позже пришло к советскому генералу Герасимову. Все картины разложения армии даны им в восприятии мятущегося и болеющего за ее судьбу штабс-капитана, и от этого они приобретают убедительность правды жизни. Такое изображение действительности, а тем более раскрытие мемуаристом движений собственной души иногда по недоразумению расценивается как проявление субъективизма. Но этот порок лишь мнимый, а, в сущности, даже достоинство мемуаров. Никто лучше не раскрыл это достоинство, чем блестящий мемуарист почетный академик и революционер Н. А. Морозов: «Всякий раз, когда посторонний и мало родственный мне по духу человек характеризовал меня, он характеризовал лишь призрак своего воображения. Но близкие мне по духу люди всегда угадывали и понимали меня, потому что судили обо мне по себе. Так и я в этих своих мемуарах хочу на собственной своей характеристике дать характеристику и родственных мне по духу товарищей моей жизни и деятельности...