Николай Григорьев - Двенадцать поленьев Страница 3

 Занятная это должность. Мчится поезд — шум, грохот.

С каждой секундой всё страшнее его вид. Вот-вот сомнёт, раздавит! А ты перевёл стрелку — и огнедышащее чудовище послушно уходит на соседний путь, уволакивает туда свой хвостище.

 Степан почувствовал себя богатырём.

 Да забыл богатырь про начальника станции.

 Во дворе у начальника — корова, лошадь, всякая птица, свиньи.

 Вызывает стрелочника:

 — В хлеву поработаешь. Навоз надо выгрести. Потом кухарка научит, как корм задавать животным.

 Парень возражает:

 — Извиняюсь, господин начальник, но я не батрак у вас. Я стрелочник.

 Тот как рассвирепеет:

 — Ах, не желаешь работать? Вон отсюда!

 И прогнал Степана.

 Вот когда хватил парень горюшка... Руки здоровые, а работы нет.

 Мечталось ему попасть на большой завод.

 На большом заводе людно. И все рабочие между собой товарищи.

 Но у ворот — хозяйский приказчик.

 — Иди прочь! — кричит. — Много вас тут шатается безработных.

 Нежданно-негаданно повезло Степану. Попал-таки на завод.

 Прилежно к делу отнёсся — и за два года стал слесарем.

 Сдружился Степан Дорофеич с хорошими людьми.

 Стали вместе книжки читать, а в тех книжках — про жизнь счастливую, невиданную.

 Собирались тайком. Читали и раздумывали, как же добыть это счастье для рабочего человека.

 А тут — жандармы. Всех и накрыли.

 Понятно — тюрьма...

 Когда Дорофеич вышел из тюрьмы — уже седина в голове.

 Сунулся на завод, а ему — от ворот поворот. «Каторжных, — говорят, — на работу не ставим!»

 И сколько ни стучался по заводам — всюду одно: «Проваливай, не нуждаемся!»

 И до чего же он обрадовался, когда попал в шахту!

 Но работать приходилось стоя в подземной, студёной воде.

 А на ногах у Дорофеича только лапти.

 Скрутил человека ревматизм — и стал он калекой...

 Вот какую историю рассказал Старый Солдат. Про себя рассказал. Нам, молодым красноармейцам.

Долго ребята молчали, опустив головы.

 А старик опять занялся трубкой. Пустил из своей трубки горький дымок и говорит:

 — В больнице лежал. Никакие лекарства не помогали. Думал, так, скрючившись, и помру.

 — Чем же тебя вылечили? — спрашиваем. — Ведь ходишь?

 — А враз пришло исцеление! — Солдат весело подмигнул. — Революция стала докторицей. Октябрьская. В боевые ряды потребовала. За власть Советов! Тут мои ноги и пошли.

 Дорофеич встал и притопнул молодцевато ногой, притопнул другой.

 — Гожусь ведь и я на бронепоезде. Как, ребята, считаете?

 Разведка донесла, что на вражеском бронепоезде весь день приготовления.

 Не собирается ли полковник напасть на нас?

 Донесение разведки поступило вечером.

 Сыграли тревогу.

 Сразу же были отменены учебные занятия, и бронепоезд приготовился к бою.

 — Агашин! — позвал меня командир. — А вам особое задание.

 Командир раскрыл карту. Достал спичку из коробка и стал ею замерять расстояние на карте.

 — Вот здесь, — он отчеркнул место ногтем, — устроим врагу преграду. Вам, Агашин, понятно — какую?

 — Понятно, товарищ командир: взорвать путь!

 Я стал готовить заряды.

 А в провожатые знаете кого мне дали? Самого главного нашего силача — матроса Люлько!

 Случись, он и голыми руками прикончит любого белогвардейца.

 И правильно, что со мной матрос. Удалимся от своих — всякое может случиться.

 — Далеко ли шагать? — спросил Люлько, когда ночью мы тронулись в путь.

 — Вот отсчитаем тысячу шагов — мы и на месте.

 «Раз... два... три... четыре...»

 Считаем молча — каждый про себя. А время от времени сличаем счёт, чтобы не ошибиться.

 Тишина. Только изредка, будто спросонья, пропоёт белогвардейская пуля.

«Двести семь... двести восемь... двести девять...»

 Под ногами песок и галька. Как ни ступишь — хрустит. Да ещё о шпалы спотыкаемся. Нехорошо это, могут услышать. ..

 — Эх, кошачьи бы лапы подрывнику!

 «Пятьсот двадцать... Пятьсот двадцать один... Пятьсот двадцать два...»

 Чуть приметно голубеют две стальные полоски. Это светятся рельсы — должно быть, от звёзд.

 «Семьсот сорок пять... Семьсот сорок шесть... Семьсот сорок семь...»

 — Люлько, сколько насчитал?

 Матрос называет число. Счёт сходится.

Всё ближе к белым. Опасно уже и сапогами стучать.

 Разулись. Пошли шагать по шпалам в портянках.

 Конечно, больше ни слова. Ни-ни.

 От волнения, чувствую, начинают гореть шёки.

 «Девятьсот девяносто восемь... Девятьсот девяносто девять... Тысяча».

 Мы на месте.

Я быстро скинул мешок, раскрыл его, нащупал заряд... Вдруг — шум.

 У белых шумит.

 Нет. Уже ближе...

 Тут матрос, только что заступивший часовым, как тряхнёт меня за плечи:

 — Бронепоезд катит. Ихний. Ты что же копаешься? Полундра!

 Катит вражеский бронепоезд...

 Но я не должен подпустить врага!

 Спешу, поставить заряд.

 Вот верёвочка. Заряд надо привязать к рельсу.

 А сам трясусь от страха, что не успею взорвать путь.

И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.

 — Люлько, — кричу, — на помощь!

 Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.

 Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!

Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.

 — Берегись! — И я хватаю матроса за руку.

 Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.

 Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.

 Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.

 Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.

 И я теряю сознание...

 Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.

 Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.

 Рядом матрос.

 — Петро, — шепчет, — ты жив?

 — Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.

 — Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!

 Только теперь я заметил, что мы под паровозом.

 Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.

 Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!

 Говорю матросу:

 — Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!

 Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:

 — Молчи. Люди...

 Наверху послышались голоса.

 «Белые?..»

 Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.

 Людей не видно.

 По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.

 Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.

 Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...

 Матрос сунул мне в руки наган.

 Лёжа, но как-нибудь выстрелю.

 Вдруг окликают нас:

— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»

 Матрос опускает винтовку.

 Я сбрасываю с груди наган.

 Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.

 От радости сдавило горло...

 — Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.

 И перешёл к матросу.

 А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!

Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».

 Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.

 — Пленных нет.

 — Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?

 А ребята:

 — Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.

 Значит, перехитрили нас белые.

 Оставили в дураках!

 Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.

 Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?

 Слушаю я всё это, но не пойму главного.