Харри Мулиш - Каменное брачное ложе Страница 3

По лабиринту коридоров и лестниц, мимо ниш и полукруглых окошек во внутренних стенах он повел Коринфа вверх, неся в руках его сумку.

— Да-да, герр доктор Коринф из Соединенных Штатов, — проговорил он, скорее всего, чтобы поддержать разговор; потом, несколько раз кашлянув: — Позвольте спросить, что это за конгресс, на который вы прибыли? У нас, на востоке, не часто встретишь американца.

— Зубы, — ответил Коринф. Людвиг оглянулся. Коринф постучал по своим зубам. — Меблировка персональной столовой.

— Ах, дантист. Прекрасная профессия. Зубы — это замечательно, если есть что ими жевать. — Кивнув, он двинулся дальше. — Конгресс дантистов, — пробормотал он себе под нос. — Вы попали в очень странную страну, герр доктор. — Он огляделся. — Слыхали, какой пожар у нас тут приключился?

— Пожар? — откликнулся Коринф, глядя ему в спину. — Вы сказали — пожар?

— В Луизенхофе, наверху, — он ткнул пальцем в стену, покрытую белым налетом, — неподалеку отсюда. Самый красивый отель в городе. На прошлой неделе сгорел дотла. По необъяснимой причине. Полиция действует на ощупь. Вот так, — в голосе Людвига явственно звучало недоверие.

— Жертвы были?

— Мария Флрстер. Манекенщица. Одна из самых красивых женщин ГДР.

— Что-то было не в порядке?

— У них всегда все в порядке, — пожал плечами Людвиг. — Всегда все в порядке.

Коринф промолчал и стал подниматься по каменной винтовой лесенке. Было душно, откуда-то доносилось жужжание. У маленького окошка, выходившего в сторону города, он остановился. Множество дохлых и полудохлых мух лежали в пыли на подоконнике, живые — на спинках — вертелись так быстро, что становились почти невидимыми, дохлые валялись друг на друге. Он некоторое время наблюдал за представлением, склонившись над ними.

— Ничего нельзя сделать, — крикнул Людвиг сверху; он уже стоял на крыше, на фоне сиреневого неба, и, нагнувшись, глядел в люк. — Каждый год одно и то же. Стоит начаться ветру, и они слетаются в дом. Чего же вы хотите? У нас, в Дрездене, теперь такая традиция: помирать целыми толпами.

Коринф стал подниматься вслед за ним и через несколько секунд стоял на цинковой крыше рядом с Людвигом, на самом верху, среди дымовых труб, антенн, вентиляционных решеток, посреди окружавшего их мира. Смеркалось; с востока, из Богемии, наплывала пурпурная ночь, и долина внизу наполнялась туманом. Совсем рядом он увидел комнату, в которой должен был поселиться: окна по всему периметру, металлическая лесенка ведет вверх, на смотровую площадку.

— Я не слишком много наболтал? — спросил Людвиг. — А вот такого в Америке не бывает! — Он указал вниз: там, на одной из крыш, вокруг трубы, был устроен садик. — Здесь повесился Кршовский.

— Вы его знали?

— Как можно знать сумасшедшего? — спросил Людвиг, разводя руками. Он опустил сумку на пол в комнате, где стояли кровать, белый стол и стул, и принялся выгонять мух полотенцем.

Комната оказалась с сюрпризом: с кровати открывался широкий вид. Коринф подошел к окну, закурил и посмотрел на огоньки, зажигавшиеся внизу. В несколько секунд они превратили туман в кружевные одежды, «…нет, потому что я…» [маленькая девочка]. Впервые в нем проснулось ощущение чужой, неприветливой страны; что-то звериное, осознание того, что находишься среди чуждого пейзажа. «Я просто устал», — подумал он, касаясь рукой холодного стекла и глядя вниз: там машина, в которой сидели Хелла с корейцем, выехала за ворота и медленно начала спускаться к реке по дороге меж темных деревьев. Не глядя более в долину, он сел на подоконник, сдвинул шляпу на затылок и выдохнул дым.

— М-м, — промычал Людвиг, бросив бороться с мухами.

Коринф протянул ему пачку «Лаки страйк». Наклонив голову, Людвиг взял сигарету.

— Берите всю пачку.

— О nein, герр доктор, мы не нищие. — Он решительно покачал головой.

Коринф почувствовал себя неловко. Людвиг искал соучастника в своей ненависти к режиму, но не доверял гостю этого режима, он искал сообщника, но тотчас от него отказывался с гордостью человека, имеющего кое-что за душой (скажем, пансион). Застонав, Коринф повалился на кровать в надежде, что теперь хозяин его наконец-то покинет. Людвиг стоял, держась рукой за щеколду.

— Будьте осторожны, когда вечером захотите выйти из комнаты. Тут, наверху, бывает скользко из-за росы. Вам больше ничего не нужно?

— Спасибо, нет. Вы очень добры ко мне.

— Да чего там. Отдохните пока немного. Туалет на втором этаже. — Он умолк, но, когда Коринф поглядел на него, снова заговорил: — Извините, конечно, что я вас об этом спрашиваю, герр доктор. — Вопрос был ясно нарисован на его лице. — Вы что, в катастрофу попали? — Лицо его сочувственно сморщилось, пальцы теребили плектр.

— Это случилось из-за любви, — ответил Коринф.

Людвиг исчез за гребнем крыши. Ночь наступала все быстрее, наплывала со всех сторон. Держа в одной руке фляжку с коньяком, а в другой — крышечку, из которой он пил, Коринф глядел в потолок. Он в Дрездене. Он видел себя, лежащим на кровати в башенке, в Дрездене… Он курил, пил коньяк и смотрел в потолок: в углу штукатурка растрескалась, и оттуда выползали изумительные серо-розовые облака плесени. Он думал: «Если я не верю, что нахожусь в Дрездене, где я тогда? Я не в Америке, я никогда не был в Америке». Он вспомнил, что когда-то прочел (или сам это придумал?): Душа путешествует верхом. Когда он впервые приехал в Нью-Йорк — ему было тринадцать, — он три дня не мог поверить, что он там, пока, переходя улицу, в самой ее середине, вдруг осознал: это Нью-Йорк. Душа догнала его наконец на своей лошади. Она не могла себе позволить путешествие в автомобиле. И в эту минуту она преодолевала на шхуне под парусами те несколько сотен километров, что отделяли пляжи Лонг-Айленда от Европы; в порту Гавра она пересядет в почтовую карету. Пройдет много времени, пока она вернется назад, в Балтимор, — месяцы спустя, когда он, в белой рубахе с короткими рукавами и нейлоновой повязке на лице, склонится над женщиной, разинувшей полный золотых коронок рот в окно, в небо, на фоне которого вырисовываются серые горы — Дрезден. Душе придется подняться по лестнице вслед за Людвигом и поглядеть на издыхающих мух. Долгие месяцы ему придется обходиться без себя самого — как после войны, когда он несколько лет прожил, потеряв себя. Он выпил, закрыл глаза и подумал о том, что на земле полно людей, чьи души унеслись вперед — в поездах, автомобилях и самолетах, — туда, где уже собрались запыхавшиеся души восемнадцатого века, прибывшие верхом, на лодках, в дилижансах; некоторые так и остаются потерянными. По всему миру умирают тела, не получившие своих душ назад, а одинокие души все путешествуют по кругу, меняя лошадей, ночуя в тавернах, все вперед и вперед, на пути к могиле. И одни души гибнут в катастрофах, других убивают разбойники, а некоторые сами становятся разбойниками, надвигают на глаза шляпы, скрывают лица под черной повязкой и, жаждущие убийства, выскакивают из кустов, когда на дороге появляется добрая душа, святой, ангел…

«…прекрасная Хелена больше не играет…» [парень на мосту].

Он разом проснулся. Стемнело; коньяк пылал в его крови. Перед глазами стояла короткая поездка через Восточный Берлин: старинная панорама, здание рейхстага на площади, почерневшее, с проломленным куполом. Вильгельмштрассе: руины правительственных зданий — прогоревшие насквозь скелеты — напоминали выстроившихся в шеренгу прокаженных. Хелла показала ему на остатки гигантского бетонного яйца посреди пустыря. Там, произнесла она безличным тоном экскурсовода, отрицающим сам факт его существования (черт побери, он должен ее получить), — была рейхсканцелярия, а в яйце находилась система вентиляции для гитлеровского бункера. Секунду он ощущал близость чудовищного секрета. Из колокольных глубин Азии пригнали толпы несчастных, погибавших на каждом шагу, чтобы где-то здесь выкурить таракана из его погреба. Он стоял среди развалин здания, рядом с этим местом: все разрушено, разорвано, прогнило; между балками видно небо. Он попробовал на вкус мысль о том, что когда-то отсюда управляли уничтожением мира. Здесь, по залитым светом, застеленным толстыми коврами коридорам, они носились со своими бумагами от увешанной орденами свиньи перед зеркалом, распоряжавшейся от имени таракана, к колченогому пауку, спавшему с кинозвездой; здесь праздновали они свою кровавую свадьбу. Вся страна провоняла дымом горящей человечьей плоти, умерщвленной, когда планета встала на дыбы. Он думал: «Может быть, мы не должны были сюда лететь, чтобы превратить это гнездо в кучу щебня?» Несколько минут он смотрел на скелет широкой лестницы, тоскливо скрипевшей в просторном пролете, и тоска была в его глазах; из лужи в углу торчала блестящая проволока.