Векослав Калеб - Прелесть пыли Страница 3

А мальчик, стараясь уберечь винтовку от воды, боролся с рекой; он спотыкался, его то и дело сносило с порога, он плыл и снова выбирался на камни. Река явно держала сторону противника. В бешенстве он ругал ее, глотая слезы. Гнев почти лишил его сил, а сил и без того было мало.

Все чаще заливались пулеметы. Еще несколько раз воду прошили пулеметные очереди. Какой-то ретивый вояка начал нащупывать беглеца.

— Не дамся! — упрямо произнес мальчик.

У другого берега бухнула мина, взметнув в воздух столб воды. Мальчик снова опустился на четвереньки и полз под водой до тех пор, пока не стал задыхаться и чуть не потерял сознание.

— Не дамся! — снова прохрипел он.

Плескалась вода; торопливо и весело, в радостном весеннем танце бежали волны.

Когда мальчик добрался до противоположного берега — сравнительно пологой, поросшей мхом скалы, вокруг него опять засвистели пули; в ближнем леске ухнула мина; срезанные ветки, описав широкую дугу над его головой, полетели в воду.

— Не дамся! — выдохнул мальчик и зло выругался.

Он услышал далекий смех. Может быть, немцы просто забавляются: поспорили, кто окажется самым, метким?

Он неуклюже продвигался вперед. Наконец лег грудью на берег. Выбрался из воды и пополз по камням. Потом с усилием поднялся и заковылял к кустам.

С небольшими промежутками в скалу ударяли пули. Мальчик поглядел вверх. Метров десять придется карабкаться по скале. Он еще послужит им хорошей мишенью! Пожалуй, переходить реку было совсем не страшно. Усилием воли он попытался прогнать тоску, стеснившую грудь. Мальчик был почти равнодушен к смерти, но сейчас его охватила уверенность, что здесь она настигнет его непременно. Сосредоточенно, экономя силы, он полез вверх.

Теперь он не слышал пуль, хотя, отскакивая от скалы, они производили больше шума, чем когда попадали в воду. К счастью, скала поднималась не слишком круто и на ней была высечена узенькая тропка. Шатаясь и падая, мальчик карабкался вверх. Чем ближе к вершине, тем сильнее одолевала; его тоска. Он задыхался, цеплялся руками за камни, зубами — за ветки и траву.

Наконец он перевалил через гребень. Еле переводя дух, разъяренный, словно загнанный зверь, мальчик обернулся и вскинул винтовку. Но усталые глаза ничего не видели.

Все же он выстрелил в сторону скалы на другом берегу. В ответ метрах в двух от него бухнула мина, но попала в колдобину.

— Трать боеприпасы, трать, — пробурчал мальчик и заковылял дальше.

— Вот тебе и солнце, вот тебе и солнце, — твердил мальчик, сам не зная, что он хочет этим сказать.

— Вот тебе и солнце. Ха-ха-ха!

Тут он оступился, кубарем полетел вниз по гладкой скале и упал в кусты. Но сейчас же поднялся и упрямо зашагал дальше.

— Вот тебе и солнце, — повторил он еще несколько раз.

Он почувствовал, что внутри у него все сжалось в комок, осталась одна пустота. Нечем было дышать. Сознание оставляло его. Он снова попал в заросли кустов меж скал. Глаза его сами собой закрылись, и он уснул.

Блаженство разлилось по его телу. Он лежал у печки, в доме. Но почему-то со всех сторон страшно дуло, и вот уже блаженство не блаженство, а мука. Дверь распахивается, и дует еще сильнее. Входит женщина, словно бы его мать, но нет, это не мать. Женщина вся в черном, на ногах у нее старые опанки, а в руках дымится тарелка вкусной похлебки, упоительно вкусной похлебки. «Скорей, скорей, — кричит он, — смотри, она превратилась в кукурузную кашу, нет, в пшенную, нет, в земляную!» Но женщина идет медленно-медленно, переступает еле-еле, и похлебкой уже не пахнет. Вот она встает в угол, оборачивается холодным камнем; над камнем зажигается фонарь, и женщина говорит ласково-ласково, точно надеясь, что тепло слов вернет ей жизнь: «Ведь тебе только шестнадцать, только шестнадцать! На что тебе это!» А он приходит в ярость, сердце разрывается от боли, дыхание перехватывает. И глаза заливает какой-то немыслимо яркий свет, невыносимый, смертоносный, и все исчезает в этом свете. Но вот из него вынырнули четыре темно-зеленые фигуры. Методично и неторопливо они приближаются к нему, оглядывая по пути каждую трещину. Мальчик знает: стоит попасться им на глаза, и пули продырявят его, изрешетят. И просыпается.

Солнце встало. Спал он недолго. Зубы у него стучали. Руки и нога оледенели. Камни холодные, воздух холодный, небо холодное. Он выбрался из ямы; с него еще капала вода. Винтовка тянула к земле, граната натерла бедро. Однако он взял себя в руки. Протер глаза. Надо идти дальше. Надо идти дальше. Он твердил это, силясь сдвинуть с места ослабевшие ноги. И только потом вспомнил, куда и как надо идти — вперед и вверх.

Теперь он снова услышал рычание пулемета, разрывы гранат и мин. Только смутно и издалека. Может быть, у него просто ослаб слух? Может быть, немцы уже перешли реку и сейчас где-то совсем близко?

Вскоре мальчик вышел на каменистое плоскогорье, по которому тянулся, то опускаясь в ущелья, то поднимаясь на перевалы, густой лес.

Мальчик вытащил из-за пазухи пилотку. Она была мокрая, но он надел ее на голову, стараясь, чтоб звездочка пришлась точно на середину лба. Осмотрел винтовку, переложил удобнее гранату. И вдруг пошатнулся, чуть не упав на землю. Ноги не слушались. Пояс на животе не держался — живота не было. Плечи опустились. Дня четыре он ничего не ел. Да и перед тем с едой долгое время было плохо. Тишина ширилась и в нем. Все явственнее ощущал он в себе странную, всепоглощающую пустоту. Солнце поднялось выше. Стало теплее. Но мальчик по-прежнему стучал зубами, ежился от холода и никак не мог понять, где же он все-таки и что ему здесь надо.

Медленно он двинулся дальше.

В лесу пели птицы. Это ошеломило его. Поют птицы. Вдруг из зарослей выскочил на тропинку заяц и пустился бежать прямо перед ним, легко перескакивая через камни и сучья. Он не один! Он словно почувствовал плечо друга, все кругом ожило. На душе стало спокойней. «Ведь май, май», — думал он. И ему вспомнились горячее солнце и море. Он сообразил, что зима уходит. Как долго тянется зима в горах! Как долго стоят холода!

Далеко, в каком-то неведомом мире еще стреляли. Горы рождали глухую канонаду. Тревожный, глубокий гул наполнял весь край, всю землю.

Деревья встречали его коварным равнодушием. Камни на тропе поджидали с неприязнью и неохотно уступали дорогу. Он переползал через них, иногда ложился плашмя и срывал травинки, отдирал кусочки коры и долго жевал, пытаясь проглотить горьковатую кашицу.

Неподалеку взмыл в небо орел. Плавно взмахивая могучими крыльями, он с легкостью поплыл над верхушками деревьев. Но и орел, казалось, осмотрительно выбирал путь. Умчаться бы с ним! Почему он улетел? Унес надежду. Почему орел оставил его на жесткой земле — слабого и усталого? Орел легко парил в воздухе. Мальчик провожал его таким взглядом, будто тот и вправду мог взять его с собой.

— Надо одолевать пространство! — приказал он себе. — Надо идти вперед!

Слева естественной оградой тянулись нагромождения камней. Мальчику хотелось узнать, что скрывается за ними, но не было сил взглянуть. Он выбирал наилегчайший путь. Справа, чуть в стороне, поднимались зазеленевшие буки, над ними высились горные утесы, за которыми шумела река. Мальчик шел все еще довольно пологим склоном, постепенно забиравшим влево от реки. Ему казалось, что этот склон приведет его в теплую долину, к добрым людям.

На тихом, залитом солнцем склоне, откуда-то из зарослей, до него донеслось негромкое пение.

— Аоо-хо-хо, ао-о-о, хо-хоо, — кто-то монотонно, с успоением и нежностью выводил эти два звука.

Мальчик пошел на голос. Высунул голову из-за ветвей молодых грабов, и ему открылась странная картина. На площадке под скалой перед трупом лошади сидел человек в одном шоферском кожухе. На коленях у него лежал ручной пулемет. Он ловко орудовал ножичком и, напевая, вырезал узкие полоски мяса.

Услышав шорох, человек мигом спрятался за лошадь и приготовился стрелять.

— Кто идет? — крикнул он испуганным голосом.

Мокрый мальчишка молча выбрался из кустов и как во сне двинулся к нему.

— А, вот кто, — сказал «Голый» и опять принялся за свою работу.

Мальчик опустился возле лошади, коснулся мягкой лошадиной шкуры, и ему захотелось припасть к ней головой.

— Нож есть? — спросил Голый.

— Есть.

Мальчик вытащил из кармана перочинный ножик и тихо придвинулся к открытой двери этой кладовой мяса.

— Ты откуда? — спросил Голый.

— Из Далмации.

— Кусай понемножку и хорошенько жуй. Жуй! Жуй! Тебе, видно, лет пятнадцать, значит, я вправе кое-чему поучить тебя. Итак, жуй хорошенько, кусай понемножку. Жуй, пока мясо не превратится в жиденькую кашицу.

— Пить хочется.

— С самого вода течет, а пить просит. — Голый отвязал от патронташа солдатскую алюминиевую фляжку, прекрасную, плоскую баклажечку. — Пей.