Отзовись, Адам! - Михаил Павлович Маношкин Страница 3

class="p1">Унтершарфюрер стоял у сарая и подзывал нас к себе. Солдаты что-то кричали, и мы кричали и спешили к сараю — впереди тот парень, который смотрел, как купались. Слово «вода» сначала придало мне сил, а потом отняло их. Ты ковылял рядом, тебе тоже, наверное, казалось, что ты бежал, что мы бежали. Нет, мы ковыляли, брели к сараю: последние силы отняла у нас надежда на жизнь, надежда на то, что все кончилось. Если бы мы знали, что нас ждет…

Конвойные, возбужденно смеясь, поспешили войти в сарай вместе с парнем, бежавшем впереди. Видел ли ты тот первый миг? Я чуть-чуть опередил тебя и успел, увидел…

Унтершарфюрер Ленц стоял перед бочкой воды, перед целой бочкой. Он улыбался, он широким жестом приглашал нас пить, он опускал обе ладони в воду и выплескивал ее пригоршнями, пригоршнями вверх.

Парень скользнул руками по краю, не удержался, окунулся в воду головой и отпрянул назад. Это движение было естественно, и я ничего еще не заподозрил. Я был во власти воды, я утратил способность к сопротивлению. Вода, вода!

Но парень вдруг закричал. Так кричат люди, когда их поддевают под ребра крючьями, я слышал… Наверное, в этот момент ты остановился, взял кирпич…

Второй лихорадочно хлебнул и тоже отпрянул. Шея у него конвульсивно дернулась, он схватился за горло и упал тут же, у бочки, на белую от соли землю: здесь продолжался эксперимент.

Федор не спеша подошел к бочке — какая же сила была в нем! — зачерпнул ладонью воды, поднес ко рту и отдернул руку, тяжелую, как кувалда…

А солдаты хохотали, а унтершарфюрер Ленц все приглашал пить. Он все выплескивал пригоршни воды — это от нее земля побелела, как мел.

И тогда твой кирпич — ты держал его обеими руками — обрушился на голову конвойного, а Федор так же не спеша сдавил Ленцу горло. Я не забуду, как физиономия Ленца превращалась в краснеющий на глазах помидор, как у него высунулся язык. Потом тело Ленца оторвалось от земли, перевернулось ногами вверх и, как тряпичное, нырнуло вниз головой в бочку…

Потом мы трое — бочка все-таки унесла в яму двоих — повернулись к конвойному. Какое это было ничтожество… Он пятился к стене, и автомат как бесполезная игрушка болтался у него на груди. Солдат ладонями закрывался от наших взглядов и пятился, пока не упал, споткнувшись о горку кирпича, заготовленного впрок. Он скулил, катался на тех самых кирпичах, каждый из которых означал человеческую жизнь. Нет, здесь не годился твой кирпич, ты понял это, когда я снимал с солдата автомат. Ты мог размозжить ему голову, только это был бы легкий конец. Мы знали, как желанен легкий конец, мы молили, чтобы он наступил, но нам отказывали в нем. Зачем же предлагать его им? Мы все поняли это, и наш поступок был местью за тех, кого бросили в яму.

Федор сунул конвойного в горькую, как яд, воду. Мы стояли молча и не выпускали дергающиеся ноги, пока они не потеряли упругость, стали тряпочными…

Из сарая мы ушли к реке. Я не помню, оглядывались мы или нет. Я помню, как мы пили. Мы зашли в воду по грудь. Мы пили, пили. Мы лили воду на головы, набирали воду в ладони, снова пили, мы погружались с головой, обливали друг друга… Ты помнишь, Адам?

А когда мы поднялись на другой берег, Федор вдруг опустился на колени и зарыдал. Это было так же трудно перенести, как все, что осталось позади. У Федора Ковалева не было больше сил, он слишком много расходовал их. А разве мы не плакали с тобой? Я не стыжусь тех слез, настоящих прозрачных слез о погубленных там людях, слез людей, которые вышли из ада с непогубленной душой…

Потом лощинами мы уходили в лес. Мы слышали за рекой истошные голоса солдат и лай собак, но это уже не беспокоило никого. Нас нельзя было взять не только потому, что мы уносили с собой два автомата и пистолет…

Вода… Она наполняет реки, течет из крана, падает дождем. Все так просто. Вода — это жизнь, и воду надо так же оберегать, как жизнь.

Я держу на свету стакан с прозрачной влагой и с грустью думаю о тех, кому не хватило ее. Время давно перетерло боль, и осталась вот эта грусть. Давно разошлись наши дороги, потекли в разные стороны, как реки. Мне не забыть тебя, Федор, я проводил тебя в последний путь, а где ты, Адам?