Владимир Рыбин - Взорванная тишина Страница 30

Он представил себе, как их «Петушок» прыгает по волнам, едва не выкидывая матросов из коек. Полонский небось все глаза просмотрел на мостике. Все-таки он ничего мужик, этот Полонский, хоть и ехидна порядочная. Да ведь кто из старых матросов не ехидничает? Это, видно, тоже как наследство, передается по традиции.

А может, другой корабль придет? Может, нет уже «Петушка» — перевернуло шквалом?

«Нет! — испугался Гаичка. — Три бандита выплыли, а чтобы хорошие люди потонули!..»

Он вспоминал о своем корабле, задыхаясь от любви к нему. Теперь он любил все — и теплую палубу, и грохот якорных цепей, такой желанный, освобождающий от долгого напряжения вахт, и запахи его любил — сложные букеты сурика, солярки, масла, камбузного чада, непросыхающих матросских ботинок и еще чего-то, свойственного только своему кораблю, и никакому другому.

«Что такое корабль? Как передать это понятие, которое для моряка заключает в себе целый мир? Корабль — это его семья, близкие ему люди, связанные с ним боями и заботами, горем и радостью, общностью поступков и мыслей, великим чувством боевого товарищества.

Корабль — это арена боевых подвигов моряка, его крепость и защита, его оружие в атаке, его сила и его честь… В каждом предмете на корабле моряк чует Родину — ее заботу, ее труд, ее волю к победе…»

Потом Гаичка часто вспоминал эти слова. А вначале спорил. Служил у них в учебной роте один странный парень — все жалел, что не попал на заставу. Матросы удивлялись:

— Чего на заставе? Сапоги носить?

А тот свое:

— Застава — главная единица на границе.

«Старики», те прямо на переборки лезли, слыша такое:

— Корабль — вот это единица!

А Гаичке было тогда все равно, сказал невпопад:

— Футбол — вот это да! Стадион — это вам не корабль!

Матросы даже опешили. Потом по простоте душевной чуть не надавали ему по шее, чтобы не святотатствовал. Но кто-то сказал снисходительно:

— Битие не определяет сознание. Всякому мальку нужно время, чтобы научиться плавать.

В той «дискуссии» Гаичка впервые и услышал слова о корабле, воплощающем в себе и дом, и семью, и Родину. И, подумать только, продекламировал их не кто иной, как Володька Евсеев.

Все даже рты поразевали.

— Неужели сам сочинил?

— Это сочинил писатель Леонид Соболев. Может, слыхали?

— Еще бы!

— То-то, что слыхали. А надо читать.

Крепко уел тогда «стариков» Володька Евсеев. Гаичка даже зауважал его, как, бывало, своего тренера.

— Ну, голова! — сказал восхищенно. — Прямо в ворота! Отличный бы из тебя нападающий вышел.

Но если говорить честно, тогда Гаичка еще не очень понимал этих слов о корабле-доме. А потом они часто вспоминались. И не просто так, а по-хорошему, будто сам сочинил.

В дальней дали вдруг блеснуло и зачастило короткими всплесками морзянки: тире, три точки, тире — знак начала передачи. Огонек промигал что-то. Гаичка попытался прочесть, но читалось неожиданное: «Я — «Петушок», я — «Петушок» — золотой гребешок». Недоумевая, он напрягся, чтобы получше разглядеть огонек. И опять ему почудилось невесть что: «Ты не спи, ты не спи, — писал далекий фонарь. — Спать тебе — не дома!»

Смутная тревога ознобом прошла по телу. Гаичка понял, что это во сне, и затряс головой, и пополз из какой-то ямы с ватными, мягкими краями. Должно быть, он пошевелился во сне, потому что заскользил спиной по камню и начал падать. Сразу в грудь клещами вцепилась боль. Гаичка застонал, открыл глаза и увидел желтую луну в просвете туч, желтый огонь костра и высокую фигуру возле, стоявшую в рост.

— Сидеть! — торопливо крикнул Гаичка.

— Иди ты! — выругался нарушитель и, придерживая на весу руку, пошел вдоль полосы прибоя.

Гаичка подскочил, забыв о боли, кинулся наперехват.

— Назад! — хрипло сказал он. — Буду стрелять!

— Много ли у тебя патронов! — усмехнулся нарушитель.

— Вам некуда идти.

— Я и не хочу идти. Я поплыву.

— Разобьет о скалы.

— Все едино. А ну отойди! — Он наклонился и поднял камень.

— Назад! — крикнул Гаичка, отступая к воде. Пятками трудно было нащупывать камни. Он оступился и чуть не упал. Снова оступившись, вдруг почувствовал, как небольшой камень знакомой тяжестью лег на носок ботинка. Еще не отдавая себе отчета, он поддел этот камень и отчаянным рывком ноги, словно бил штрафной, послал его в нарушителя. Удар пришелся по плечу. Нарушитель выронил камень, матерно выругался и снова нагнулся.

Гаичка качнулся от резкой боли, хлынувшей в грудь. Заплясало в глазах отдалившееся пламя костра, затянулось розовой дымкой. Он торопливо сделал несколько шагов назад и почувствовал холод волны, хлестнувшей по ногам.

Те двое, что оставались возле костра, вскочили на ноги, с настороженным вниманием уставились на него.

— Вам некуда бежать! — крикнул Гаичка.

— Стреляй, сука!

Гаичку поразила эта слепая ненависть, прозвучавшая в голосе. Не чувствуя ни злобы, ни страха, а только недоумение, он все отступал и думал, что ему теперь делать. Ведь если и те двое кинутся, то ему, ослабевшему от боли, не отстреляться, не отбиться. Он бы просто отплыл, чтобы дать возможность нарушителям опомниться, но понимал, что выбраться обратно на берег уже не сможет.

— Стреляй!

Гаичка отшатнулся от камня, шевельнувшего воздух возле самого уха, поскользнулся, упал и едва не выронил пистолет. И так, лежа в воде, он начал целиться в нарушителя, наклонившегося за другим камнем. А волна подталкивала в спину, норовила опрокинуть. И Гаичка все медлил нажимать на спусковой крючок, помня, что последние пули не должны пройти мимо цели.

И вдруг ослепительно вспыхнули скалы. Пламя костра сразу погасло в этом сиянии, и две стоявшие там фигуры вмиг упали, распластались на отмели.

И тут Гаичка понял, что это не очередной бред, что это — прожектор. Он поднялся на ноги, оступаясь на скользких камнях, пошел прямо на нарушителя.

— Брось камень! — приказал он хриплым, не своим голосом. — Шагом марш к стене!

Корабль стоял, казалось, возле самых рифов: сквозь шум волн доносились торопливые голоса, команды. Потом Гаичка увидел в луче бортового фонаря какой-то странный домик, порхающий на волнах. И понял, что это надувной спасательный плотик. И обрадовался сообразительности моряков: только такая мелкосидящая и гибкая посудина может пройти над рифами. Хочешь не хочешь — волна прибьет плотик к берегу. А обратно? Об этом не хотелось думать, «Боцман что-нибудь сообразит…»

Он не удивился ничуть, когда увидел именно боцмана Штырбу, выпрыгнувшего из плотика.

— Не ранен? Ах ты птичка моя синичка! — радостно говорил боцман, пеня воду грудью, как форштевнем. — А ты, оказывается, не один? Ну молодец! А с вертолета нарушителей-то не заметили…

Гаичка смотрел на боцмана и молчал.

— Взять этих! Обыскать берег! — могуче крикнул боцман матросам. И, повернувшись к Гаичке, заговорил тихо и ласково: — А у нас все в порядке, живы-здоровы… — Он помолчал, с беспокойством тормоша своего почему-то вдруг онемевшего матроса. — Да, ты же не знаешь. Мы ведь сами чуть богу душу не отдали. Руль заклинило. В такую-то штормягу, понимаешь?

Гаичка снова не ответил. Он смотрел куда-то поверх боцмана неподвижным взглядом, и глаза его в ярком луче прожектора даже не щурились.

Боцман оглянулся, посмотрел на огоньки, качавшиеся на волне, и махнул рукой:

— А, пока начальство разберется! Я сам тебе благодарность объявляю. И два внеочередных увольнения. Делай свой стадион. Ну что же ты? Говори что-нибудь!

Гаичка молчал. Он смотрел широко раскрытыми глазами на боцмана и не видел его. Перед ним было не море — стадион, шумящий ритмично, как прибой. И все громче гремели над этим стадионом зовущие, будоражащие душу, тревожные, словно корабельные звонки, позывные футбольного матча…

ТРОЕ СУТОК НОРД-ОСТА

I

По календарю была еще зима, а люди ходили, распахнув полы плащей. Солнце заливало морскую даль ослепительным светом, и даже горы, окаймлявшие бухту, дымились от этого совсем не зимнего зноя. Между горами, где был вход в бухту, стояло сплошное прожекторное сияние, словно там было не море, а огромное, до небес, зеркало.

Подполковник Сорокин снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб и так пошел с непокрытой головой вдоль длинного парапета набережной.

Это была его странность — ходить пешком. Каждый раз к приезду Сорокина на вокзал подавалась машина, но он отправлял свой чемоданчик с шофером и налегке шел через весь город.

— Для моциона, — говорил он, когда начальник горотдела милиции при встрече укоризненно качал головой. — Ты молодой, тебе не понять. Чем больше лет, тем больше надо ходить — закон.

Но главное, что водило его по улицам, заставляло останавливаться на каждом углу, была ПАМЯТЬ.