Рахим Эсенов - Предрассветные призраки пустыни Страница 30

Тем временем женщины готовили брачную постель в отдельной юрте, куда вскоре с женихом ввалилась вся шумная ватажка.

И началось уморительное представление. Теперь пришел черед невесты доказать свое умение и силу. Айгуль, ловко и быстро развязав кушак, принялась стаскивать с Нуры сапоги. Обувь обычно стараются надеть тесноватую. Жениху не остается ничего, как соблюсти и этот обычай. Не захочешь – заставят. В свадебный день за ним глаз да глаз, не отвертишься.

Айгуль пришлось попотеть. Дружки жениха, весело гогоча, переглядывались: старались не напрасно, когда натягивали на ноги стонущего Нуры тесные сапоги. Иные озорные женихи, чтобы подольше позабавить окружающих, упирались пальцами в носок сапога. Тогда невесте приходилось совсем туго. Но Нуры пожалел Айгуль, с которой и без того пот катил в три ручья.

Невеста с большим трудом стянула один сапог, а затем легко, видно, наловчившись, и второй. Неожиданно Айгуль с размаху треснула сапогом по голове Нуры и под неистовый вопль дружков вторым запустила в смеявшегося Мовляма, заводилу и организатора тоя: вот тебе твой пай – доля за потеху над невестой.

Никто не заметил, как побледнел Нуры. Невеста, по обычаю, могла ударить сапогом жениха, но где это видано, чтобы такой знак внимания уделить другому, хотя бы и двоюродному брату… Неужели между Мовлямом и им, Нуры, она не видит никакой разницы?! Почему Айгуль так поступила? И ревность удушающим жаром заполонила сердце Нуры. «Она не любит меня! На тое она смотрела на Мовляма, на Ашира, только не на меня».

На третий день Ашир Таганов уже собрался в дорогу. Он заехал за Мовлямом, решившим податься в Ашхабад, чтобы служить во взводе Таганова. В одной из комнат Мовляма теперь поселились молодожены, в другой оставалась мать Мовляма. К приходу Ашира Мовлям уже стоял в дверях принарядившись, его озабоченная мать, опечаленная новой разлукой с сыном, горестно вздыхала; навстречу Аширу вышли задумчивый Нуры и смущенная Айгуль, чуть прикрывавшая лицо пуренджеком. Ашир на какой-то момент задержал острый взгляд на молодой жене Нуры, хотел что-то сказать, но промолчал, и она поняла его красноречивое молчание. Подружка Айгуль, сестра Ашира, не раз говорила ей: «Ашир любит тебя, очень давно… Он робеет перед тобой. Если бы он не знал, что ты любишь Нуры, он бы вел себя иначе…» И сейчас по глазам Ашира Айгуль прочитала: «Я приехал на твою свадьбу, Айгуль… Люби Нуры, хотя он и басмач…» «Не обижайся на нас, Ашир, прости Нуры», – казалось, отвечала Айгуль Аширу. Эти переглядывания не могли остаться незамеченными Нуры, который обо всем догадывался.

Неуклюже пошутив насчет медового месяца, Ашир спросил Нуры:

– Чем думаешь заниматься? Не хочешь в мой взвод?

– А Айгуль куда?

– Ее тоже пристроим…

– Спасибо, Ашир. Осяду-ка я в Конгуре… Буду пахать, сеять… Заработанное потом отдает, говорят, медом…

– Имеешь руки – лопата найдется; значит, и деньги заведутся… Не всем воевать. Кому-то и хлеб надо растить. В аулсовете о тебе уже побеспокоились. На излучине Алтыяба есть заброшенный домик. Он принадлежал хромоногому Атда-баю. Отобрали у него. Подремонтируешь, и переселитесь туда с женой. Вам будет там неплохо… участок земли, вода рядом. Будет трудно – иди в аулсовет, к Бегматовым заглядывай. Они хорошие люди, помогут и делом, и добрым советом. В случае чего пиши мне… Я не за горами, и приехать ко мне можно. Теперь нам по одной дороге шагать…

Стали прощаться. Нуры показалось, что Ашир до неприличия долго задержал свой взгляд на Айгуль. Ревность вновь горячим ключом хлынула к сердцу, до одури застила глаза.

Когда Нуры пришел в себя, Ашир и Мовлям уже скакали берегом Алтыяба по дороге, ведущей в Ашхабад, река сверкала на солнце грудой серебра.

– Что с тобой? – Айгуль участливо посмотрела на мужа. – На тебе лица нет…

– Да так, голова! – Нуры ушел от прямого, честного ответа.

Коран и маузер

…Джунаид-хан, утративший активность главаря хорезмского басмачества, в результате трений между подчиненными и недостатка продовольствия для шайки, в итоге длительных переговоров о сдаче обратился к Первому курултаю (съезду) Советов Туркменистана с просьбой о помиловании, которое ему и дано.

Однако сдача Джунаид-хана еще не определяет его лояльности по отношению к советской власти, и не исключена возможность использования им легального положения для собирания вокруг себя распылившихся антисоветских элементов Туркменистана. Подтверждением этому может служить непрекращающаяся связь Джунаида с наиболее крупными главарями Хорезма – Якши Гельды, Гулямом Али и Виязом Баки. Большая численность распыленных в данное время шаек Хорезма (до 1950 вооруженных всадников) в случае устранения Джунаидом родовых трений и подчинения своему авторитету может создать угрозу развитию мирного хозяйства…

В урочище Пишке, в местах глухих, окруженных зыбучими песками, высокими барханами, глубокими, как колодцы, впадинами, Джунаид-хан укрылся, словно в крепости. Вокруг на сотни километров гигантским паласом раскинулось плато Устюрт. С земли к Пишке не подступишься: джунаидовские дозоры углядят всюду.

Даже в такой естественной цитадели Джунаид-хан чувствовал себя, как в клетке. Тут было немало золота. Желтый металл – вожделенная цель сильных мира сего, мутивший разум светлых голов, с некоторых пор стал для Джунаид-хана пустым звуком, потому что окружал хана повсюду: слитки золота таились в кожаных мешках, покоились в больших, крепко сбитых ящиках из-под английских винчестеров, которые стояли и под ногами в юрте, и были зарыты в песчаную утробу соседнего бархана, поросшего саксауловым лесом. А коврам, каракулевым шубам, дорогим хивинским халатам, закопанным во многих уголках пустыни, он и счета не знал. А сколько разного добра – золотых монет, ковров, серебряных украшений – предусмотрительно увозили за кордон джунаидовские сыновья Эшши-бай и Эймир-бай! Что проку? Ячмень да пшеница – золото, оказывается; золото и серебро – камень, оказывается.

Джунаид-хан тоскливо оглядел свою просторную безлюдную юрту, разбитую на новом месте. После побега Нуры, лучшего телохранителя, хан распорядился сменить лагерь, выставлять джигитов снаружи и разрешал им заходить к себе только в исключительных случаях. Много слышат – много знают… Небось Нуры, чтобы выслужиться перед Советами, унес на своем хвосте суму его, джунаидовских, секретов. Где Хырслан? Где сотники-юзбаши? Все, как вараны, расползлись по своим норам и ждут, когда жены накормят их мучными болтушками. Кто знает, как скоро нагрянут сюда красноармейские эскадроны и придется ли тогда поесть горячего? Джунаид приказал Непесу допросить Сапара-Заику, как он проболтался Нуры о смерти Таили Сердара… Но Непес не тронет Заику: быстро тают ряды хана, чтобы убивать верных людей.

Скучный взгляд Джунаида заскользил по юрте. У дымного очага возилась молодая жена, готовя хану чай. Других жен он загодя отправил по разным колодцам, к верным людям. Аллах ведает, как еще самому приведется выбираться из Пишке. Вон в прошлый раз двое суток гнался за ним по пятам кавалерийский полк. Еле ушли. Здесь, в сердце черных песков, короткий отдых хана скрасила самая младшая жена, самая желанная, видно, его лебединая песня. Женщине скрыться не мудрено. Большевики документов у баб не спрашивают. Баба есть баба… На колодце Акгуйы никто не знает, что в отдельной юрте под видом племянницы старейшины рода вот уже с полгода живет вторая жена Джунаид-хана. Вдоль стены юрты, где обычно высились горы угощений, лежала тощая скатерть не с пышным пшеничным из тамдыра хлебом, а с полусырыми чабанскими лепешками, испеченными в золе. Они у хана в печенках сидят. От них ноет желудок, вскипает у горла изжога.

Перед ханскими юртами не свежевались, как прежде, тучные бараны, не булькали казаны с мясом, не томился плов из рассыпчатого хивинского риса.

Не славился Джунаид-хан гурманством, просто привык к многолюдью, к целому сонму услужливых, подобострастных, ловящих его взгляд, готовых из-за него хоть в огонь и воду… Конечно, он мог приказать зарезать хоть сотню овец, соорудить тамдыры, испечь хлеба… Что ему стоило? Еще не оскудела казна льва Каракумов. И овец, и верблюдов, и лошадей, и угодливых блюдолизов, сбегавшихся при одном его знаке, была тьма-тьмущая. Да недосуг пиршествовать, все в переездах и бегах… Не выдержал Хырслан, удрал со своей голубкой Джемал за границу. Трус! Предатель! Сдал свою сотню Советам, а сам скрылся…

Урочище Пишке – тьфу-тьфу, как бы не накликать беду, – оказалось местом тихим, хотя это спокойствие обходилось Джунаид-хану дорогой ценой. Со всех сторон на дальних подступах к кочевью Эшши-бай выставил бдительные дозоры и летучие разъезды из отчаянных джигитов, принимавших на себя удары красных, уводивших их подальше от басмаческого стана. Даже самых доверенных людей: и бледнолицего англичанина Кейли, и носатого Гуламхайдара, и богомольных ишанов, приезжавших из Ташаузского оазиса для связи с ним, Джунаид-хан принимал подальше от Пишке, на разных колодцах и кочевьях.