Игорь Болгарин - Расстрельное время Страница 30

— Знаете что! — Тут же торопливо нашел выход редактор: — Вы пишете опровержение. Мы охотно его публикуем и, кроме того, принесём вам свои публичные извинения. И — всё! И инцидент исчерпан!

— Как всё у вас, оказывается, просто! Оклеветали — извинились. Но клевета-то уже гуляет по Крыму!

— Сожалею. Постараемся в ближайшем же номере…

— Минуточку! — снова повысил голос Слащев. — Я пока ни о чём вас не просил!… Как я понимаю, вы, как и врачи, поступая на работу, тоже принимаете своеобразную клятву Гиппократа: ни словом, ни помыслом не лгать, заведомо не клеветать, говорить только правду, и ничего, кроме правды. Вы же солгали и очернили моё имя.

— Видите ли… — вновь попытался оправдаться редактор.

— Не вижу! — гневно оборвал его Слащев. — Что толку мне от ваших оправданий!

Казаки не без удовольствия наблюдали за этой беседой.

Слащев какое-то время молчал.

— В цивилизованном обществе… — нарушил тишину очкарик.

— Вот! — жестом руки остановил его Слащев и заговорил уже без всякого гнева, спокойно, тоном, каким обычно родители увещевают нерадивого недоросля. — В иные времена, сударь, за такое оскорбление я просто вывез бы вас за город и застрелил в какой-нибудь севастопольской балке. Но вы справедливо напомнили, что мы живем не в каком-то там варварском обществе. Будь вы человеком военным, я бы вызвал вас на дуэль. К сожалению, вы — человек партикулярный, я же — офицер, и кодекс чести не позволяет мне с вами стреляться. Однако я желаю получить сатисфакцию.

— Я же сказал, мы принесем извинения, — унылым голосом сказал редактор.

— Мало! — твёрдо сказал Слащев.

— В конце концов можно даже…

— Помолчите! Я думаю.

Редактор замер.

Казаки тоже с интересом ждали, чем всё это закончится. Они хорошо знали своего генерала и даже гордились им не только за отчаянную храбрость, но и за его способность на самые безрассудные и экстравагантные поступки. Что придумает он на этот раз?

— Астахов! Не помнишь, какое наказание предлагает в своей газете господин редактор за нанесение морального вреда обществу?

— Да невдобно.

— Говори!

— Двадцать плёток по голой жопе.

— И шоб серед людей, на площади, — добавил Самойленко.

— Мне нравится, — Слащев обернулся к редактору. — Как вы на это посмотрите? Это ведь ваше предложение. Сам я ничего не придумал.

— Что же это такое! Вламываются в редакцию! Что вы себе позволяете! Вы же российский генерал! — стал в гневе выкрикивать редактор.

Слащев его не слушал.

— Астахов! Добудьте у кого-нибудь из здешних прочную лавку. И, пожалуй, ещё канат.

— Канат не надо, Яков Александрович, — сказал Самойленко. — Оны ж сознательни, дрыгаться не будуть. А в случай чого, мы им трошкы поможем.

Самойленко и один из казаков отправились выполнять поручение Слащева, а Астахов с напарником стали по бокам редактора.

— Сами во двор спуститесь или помочь? — спросил Слащев.

— Куда? Зачем? Что вы творите! — разгневался редактор.

— Хочу полностью соблюсти ваше предложение. На площади, так на площади.

— Это вам так даром не пройдет. Я сегодня же пойду к главнокомандующему!

— Завтра, — сказал Слащев.

— Сегодня же! Сейчас!

— Сегодня вам лучше будет полежать, — даже с некоторым сочувствием сказал Слащев и дал знак казакам. Они легко подхватили тщедушного редактора под руки и скорее вынесли его, чем вывели во двор. Там, посредине, уже стояла массивная дубовая скамья.

Увидев её, редактор только сейчас осознал, что экзекуции ему не избежать. Он стал вырываться. Но казаки легкими тумаками быстро его успокоили.

— Изволите, сударь, сами снять с себя штаны? — спросил Слащев и затем пояснил: — Дабы моим хлопцам не пришлось прибегнуть к принародным и унижающим вас действиям.

Редактор уже не вырывался и даже не ругался. Он тихонько плакал и совсем по-детски просился:

— Я не буду! Простите! Я больше не буду!

— Верю! Больше не будете!

Казаки сорвали с редактора одежду. Когда дело дошло до кальсон, Слащев сказал:

— Оставьте!

Хныкающего редактора растянули на лавке. Самойленко, как профессиональный палач, поиграл перед глазами редактора плетью и лишь после этого неожиданно, коротким взмахом, опустил её на кальсоны. Редактор задергался и взвыл. А тонкая вмятина на кальсонах напиталась кровью.

Самойленко был мастером своего дела. Он с ровными временными промежутками опускал плеть на повлажневшие от крови подштанники. Трижды опустил плеть на спину, и кожа на спине вздулась налитыми кровью рубцами.

Редактор уже не кричал, не вырывался, не плакал, а только после каждого удара тоненько взвизгивал.

— Сколько? — спросил Слащев у Самойленко.

— Я думав, вы считаете. Вроде, четырнадцать.

— Ну и хватит! Объявляю господину редактору амнистию!

И казаки тот же час отпустили руки и ноги редактора. Он попытался вскочить с лавки, но не смог. Стеная и кривясь от боли, осторожно сполз вниз, стал подбирать снятую с него одежду. Астахов помог ему.

С охапкой одежды в руках, пошатываясь, редактор медленно побрел по двору к своей позолоченной вывеске.

— Надеюсь, не забудете опубликовать извинения, — вслед уходящему редактору напомнил Слащев. — Не заставляйте нас вернуться ещё раз.

Редактор не обернулся. Молча протиснулся в свою входную дверь.

Когда он скрылся, Слащев обвел взглядом балкончики и переходы, на которых собрались почти все жители двора.

— В чем дело? — громко спросил Слащев. — Почему не слышу аплодисментов?

И раздались аплодисменты.

Вторично они раздались несколько позже, когда Слащев с казаками покидали двор.

О том, что большевики ночью пытались преодолеть Сиваш в районе Владимировки и только высокая вода помешала им, Врангель узнал утром. Эту весть ему сообщил Михаил Уваров, едва он проснулся.

«Вот уж, воистину Господь на нашей стороне», — подумал Врангель.

Укреплению береговой полосы в районе Владимировки — Строгановки инженеры-фортификаторы уделяли меньше всего внимания, уверяя Врангеля, что преодолевать Сиваш в этом, самом широком месте, большевики не станут. В многовековой истории Крыма не было случая, чтобы кто-то даже летом решился преодолевать Сиваш в этом месте. По соседству были участки значительно уже и куда более удобные для форсирования. Сейчас же, зимой, когда морозы подскочили до десяти градусов, это сделать было практически невозможно. Поэтому главным образом укрепляли Арабатскую стрелку и Чонгар в районе Сальково.

На берегу напротив Строгановки, Владимировки и Ивановки на всякий случай отрыли несколько землянок и обустроили возле них пулеметные гнезда. Посчитали, что здесь можно держать минимальное количество солдат. Они должны были редкими выстрелами обозначать себя, чтобы большевики не сомневались: крымский берег и в этом месте денно и нощно хорошо охраняется.

Старший адъютант не уходил из опочивальни, ожидая утренних распоряжений главнокомандующего.

— А что, Микки, Курская Коренная уже на берегу? — спросил Врангель.

— Да, Петр Николаевич. Она — во Владимирском соборе.

— Хочу приложиться. За суетными делами совсем о Боге забываю.

Одна из самых почитаемых в России — икона Божьей Матери «Знамение», Курская Коренная, была покровительницей войск и походов. Когда злоумышленники взорвали в Курске храм, где тогда находилась икона, она чудесным образом уцелела среди развалин. На ней не обнаружили даже царапины.

В смутные дни, когда поход Деникина на Москву завершился полной неудачей, к Врангелю и Кутепову обратился Курский епископ Феофан с просьбой о спасении иконы от большевиков.

Врангель и Кутепов проявили о ней заботу. Вместе с войсками, в боевых порядках, Курская Коренная была пронесена до самого Новороссийска. Когда же разразилась новороссийская катастрофа и белым спешно пришлось покидать город, Врангель снова позаботился об иконе. Он велел её отправить подальше от войны, в Сербию. Там, в тихом городке Ниша, она пребывала до того момента, пока однажды Врангель не понял, что Северную Таврию придется оставить большевикам и до весны запереться в Крыму. Он распорядился вернуть Курскую Коренную снова в Россию, в Севастополь.

Врангель верил в чудодейственную силу иконы и надеялся, что она поможет, не позволит России исчезнуть в темени безбожия.

— Свяжитесь с владыкой Вениамином, — попросил он Уварова. — Скажите, хочу помолиться. В тишине. Приду один. Пусть ничего не готовит.

Уваров ушел. Врангель прошел к себе в кабинет, отодвинул занавеску на оперативной карте и стал задумчиво вглядываться в неё. Сиваш то извивался, петлял, то широко разливался. Типографская чернота воды была обманчива. Летом, в спекотную жару, в некоторых местах его можно было перейти вброд. Но сейчас? Надо быть слишком отчаянным и самонадеянным, чтобы рискнуть преодолеть это тонкое пространство, уже прихваченное у берегов тонким хрустящим ледком.