Роман Кожухаров - Штрафники вызывают огонь на себя. Разведка боем Страница 31

Что я могу сказать про обершарфюрера… Он был неплохим человеком. Он любил свою семью, любил играть со своей собакой. Его даже можно было назвать мягким человеком. Не знаю, кому взбрело в голову назначить его главным колонны.

XVIII

Почти все из пленных были евреи. Несколько тысяч пленных. Их выгнали из бараков во двор. Мы помогали конвойной команде отделить мужчин от женщин. Мужчин поставили в хвосте колонны. У многих из них не было одежды. И обуви не было. Они проволокой прикручивали бумагу. Мороз был сильный. Наверное, минус двадцать. И ветер, пронизывающий балтийский ветер, от которого у нас кровь стыла в жилах.

Конвойные почти все были пьяны. Не знаю, где они набрали этот сброд. Когда мы прошли первые несколько километров, они начали палить по колонне. Без разбору, в кого попало. Кричали по-русски, чтобы «жиды поторапливались». Кроме славян, среди конвоиров еще были французы, бельгийцы. Также были местные, прибалтийцы… Они все вели себя так, как будто завтра не настанет. Пили шнапс. Они на самом деле очень боялись, что вот-вот нагрянут русские. Тогда им придется ответить за все, что они натворили…

А обершарфюрер… Он не мог остановить конвойных. Он боялся заговорить с ними. «Что мне делать с этой бандой?» – закусив губу, кричал он нам, глядя, как беснуются конвойные…

Колонну гнали в Пальмникен. Там и выяснился первоначальный план. Пленных решили загнать в штольню шахты «Анна» и затопить. Не знаю, что за умники в Кенигсберге выдумали это.

Да только ни черта со штольней не получилось… Оказалось, что она давно завалена. Вебер рвал и метал. Он не знал, что делать с тысячами евреев. Даже элементарно расстрелять их мы не могли, так как у нас было мало патронов. Эти идиоты конвойные спьяну растратили почти весь боезапас.

В городке царила паника. Все ждали прорыва русских танков. Чем мы должны были обороняться, если бы русские наскочили на нас? Нам помог местный фольксштурм. Их командир… Не помню его фамилию. Звали его Ханс. Он поначалу здорово поругался с Вебером. Возмутился тем, как обращаются с пленными.

XIX

У нас не было еды для пленных. Мы же не планировали их кормить. План был в том, чтобы утопить их в штольне. А Вебер продолжал глупить. Он объявил, что ждет приказа из Кенигсберга. Пленных загнали в слесарные мастерские. Там было янтарное производство, что-то вроде мануфактуры. Производили камешки для украшений и всяких женских побрякушек. Узников загнали в эти помещения, как скот. Женщин отдельно, мужчин – отдельно. Среди женщин были молодые и красивые. Они были еврейки, но конвойные не боялись нарушить расовые законы. Им было все равно, потому что это был сброд. Они заходили в мастерские и, построив узниц, забирали двух или трех. Тех, что симпатичнее и не так истощены. Уводили их на берег и там насиловали.

Подростки из фольксштурма рассказали об этом своему командиру. Ханс с винтовкой в руках прибежал к обершарфюреру и потребовал прекратить. Тогда лишь Вебер набрался смелости и попытался урезонить конвойных. Как ни странно, они послушались.

Наверное, где-то в глубине своих мерзопакостных душонок они чувствовали, что совершают изуверства. Может, они ждали, что их кто-то остановит.

Но никто их не останавливал. Более того, им было приказано…

В общем, Вебер дождался приказа. Из Кенигсберга приехали два высоких чина. Оба из СС, начальники Вебера. Они посчитали необходимым передать этот приказ Веберу лично. Наверное, они боялись, что если он узнает его через вторые руки, то попросту не поверит, что его могли отдать, и откажется его выполнять. Они прибыли около четырех вечера. Начинало рано смеркаться, но полная темнота не наступала. Всю ночь над побережьем висели сумерки… Вебер приказал собрать конвойных и службу охранения. Он объявил нам приказ, поступивший из Кенигсберга. Ввиду того, что русские не прекращают попыток прорыва на указанном направлении и чтобы избежать попадания пленных в руки врага, всех узников, находившихся в распоряжении обершарфюрера, необходимо уничтожить…

XX

Уже через час в срочном порядке всех пленных выгнали из мастерских и построили в маршевые колонны. Мужчин опять поставили в хвосте. Пленным объявили, что их перемещают в Пиллау, чтобы оттуда морем эвакуировать обратно в Штуттхоф. Тут же колонну погнали к берегу моря.

Морозный ветер пронизывал насквозь. Мы двигались вдоль кромки моря. Вебер, и мы, группа сопровождения, чуть поодаль. Конвойные начали действовать почти сразу, как мы добрались до берега. Они стали отделять, начиная с хвоста колонны, партии по пятьдесят заключенных. Их останавливали, давая колонне уйти вперед, а потом приказывали войти в море. Тех, кто не хотел заходить, пристреливали сразу. Остальных – спустя некоторое время. Многие почти сразу гибли от жуткого холода. Пытались выбраться обратно на берег, кричали страшно, как раненые животные…

Когда раздались крики и выстрелы, те, впереди, конечно, сообразили, что к чему. Кто-то из остававшихся в живых мужчин бросился на конвойных. Пытались отобрать оружие. Их пристреливали. Кого-то просто забивали насмерть сапогами. Экономили патроны. Кто-то пытался бежать. Девушки, кто был помоложе, у кого были силы, бросились в дюны. Вебер приказал ловить их и пристреливать. Я гнался за одной. Уже в дюнах она обессиленно упала на мерзлый песок. Она была почти раздета, плакала и что-то говорила по-польски. Она умоляла меня не убивать ее. По-польски…

Эсэсовец прервал свое повествование и замолчал. Глаза его бегали, как у сумасшедшего.

Аникин, потрясенный рассказом, с трудом нашел силы для слов.

– А ты?… – спросил он. – Что ты сделал?

– Я… я… – фашист опять беззвучно затрясся. – Я испугался, что герр Вебер видит меня. Что он видит нас… Я зажмурился и выстрелил в нее. Тогда я выстрелил. Потом, во время облавы, я отпустил другую девушку… Это было позже, когда колонна была уже уничтожена. Это была бойня. От кровавой работы все конвоиры точно обезумели. Они стреляли, душили, забивали лежавших коваными каблуками сапог. Патроны экономили. Нескольких узников ставили в ряд, приказывали, чтобы стоявший сзади прижался лбом к затылку впереди стоявшего. Крайнему сзади стреляли в затылок. Пуля проходила насквозь через две-три головы. Они спорили, сколько смогут убить одним выстрелом…

XXI

Они были пьяны от крови и наслаждались своими изуверствами. Весь берег был усеян трупами заключенных. Несколько тысяч трупов. Они развлекались тем, что кричали «Aufstehen!». У заключенного концлагеря эта команда – в крови. Я сам был в концлагере, я знаю, что это значит – не подчиниться команде «Встать!». Это означало смерть. И вот конвойные кричали «Встать!» над горой трупов. Их пьяные глотки перекрикивали ветер. И кто-то из пленных пытался подняться. Срабатывал рефлекс. Таких тут же добивали прикладами и каблуками.

Закончили уже под утро. Бросали гранаты в кучу убитых… Из поселка прибежал мальчишка. Его послал местный бургомистр. Он просил передать, что некоторые наиболее бдительные жители поселка видели бежавших пленных. Бургомистр требовал оказать помощь в уничтожении заключенных евреек, которые разбежались по округе.

В сердцах Вебер послал посыльного бургомистра к черту. Но потом, успокоившись, он отправил меня и еще нескольких людей в подмогу Фридриксу. Так звали эту сволочь. Он оказался законченным алкоголиком и еще более законченным антисемитом. Он кричал, что по его территории «никогда не будут шастать еврейские сучки».

Фридрикс, которого за беспробудное пьянство его юные подчиненные называли за глаза «Синяк», уже успел организовать облаву своими силами: собрал сопляков из местного «гитлерюгенда», который он возглавлял. Каждому Синяк вручил винтовку, налил по стакану шнапса и объявил, что они призваны выполнить «настоящую мужскую работу» – уничтожить ненавистных евреек.

Пьяные, ополоумевшие подростки разбежались по окрестным дюнам, как молодые легавые в поисках дичи. Мы для виду вышли их сопровождать. Никому не хотелось заниматься этим чертовым делом, да и после безумной ночи ни у кого не осталось сил.

Тогда я и наткнулся на одну. Она сидела на корточках в дюнах. Я услышал ее по стуку зубов. Они выбивали нескончаемую дробь, то ли от страха, то ли от холода. Мы не произнесли друг другу ни одного слова. Помню только ее глаза. Они показались мне огромными. Они занимали почти все лицо. Они были переполнены страхом и болью. И мольбой… Я секунду постоял перед ней. И пошел дальше. Никому не сказал, что видел ее. Не знаю, удалось ли ей выжить… Мы еле унесли ноги из проклятого Пальмникена. Русские заняли поселок спустя несколько часов… Нашу группу срочно расформировали, всех по отдельности разбросали в разные подразделения СС. Про Вебера и остальных я ничего больше не слышал. Меня перебросили сюда… Да, я пошел дальше… пошел дальше…

XXII

Эсэсовец отрешенно молчал, как будто собственная исповедь раздавила его нечеловеческой тяжестью ее содержимого. Аникин тоже не говорил ни слова. Из оцепенения его вывел Болтян. Боец прибежал, запыхавшись, на бегу выговаривая: