Виталий Сёмин - Ласточка-звездочка Страница 31

Сейчас по той насыпи, по повозкам, по автомашинам била немецкая артиллерия, и запаздывавший гром разрыва приносил на крышу отзвук причиненного снарядом несчастья.

Часа в три ночи Сергей, укладываясь на жесткий матрац, расстеленный на пустых ящиках рядом с маминой кушеткой, прислушивался к шепоту двух старух.

— Слышали, немцы бросают листовки, что побьют всех коммунистов за то, что они Христа распяли…

— Немцы не выносят, когда много ругаются. А наши, известно, какие ругатели. Ни святого не щадят, ни материнского имени.

Старухи были древние, и несли они страшную старушечью чушь. Но удивительно — какой-то стороной эта страшная старушечья чушь задевала и Сергея. Своим ослабевшим разумом старухи пытались объяснить чудовищное разрушение и убийство; потускневшим, но не злым разумом старухи пытались найти хоть сколько-нибудь приемлемые для них причины, которые толкают страшных немцев (но не звери же они!) на это разрушение и убийство. И в том, что старухи искали «не там», что «там» они просто и не могли бы искать, было что-то человеческое.

Снился Сергею отец. Он снился ему небритым, как будто только что вернувшимся из командировки. Небритым отец нравился Сергею. Лицо его тогда переставало быть лицом служащего, лицом, как отец сам говорил о себе, человека умственного труда. Тогда сразу становились заметными толстые короткие пальцы отца, его широкая грудь, невысокий лоб, словно вместе со щетиной из-под кожи проступала наследственная, дедовская крестьянская складка, кряжистость и простоватость, очень приятные Сергею. Снилось Сергею, что он принес судки с обедом во Дворец культуры электриков, а часовой не пускает наверх: «Нет твоего отца, уехал, с дороги напишет». Но Сергей не верит, что-то ему подсказывает: нельзя верить! Он бежит наверх и там за отодвинутым от стены стендом находит отца. Отец смотрит на него и смущенно поглаживает небритые щеки и подбородок. «Понимаешь, — говорит он, — не могу к тебе выйти. Здесь негде побриться».

Сергей проснулся испуганный — он слышал, что небритый снится к недоброму.

К рассвету улицы города ожили. По ним, используя двухчасовую передышку, потянулись к переправам тысячи беженцев. 

Глава пятая

Сергей постепенно привыкал к бомбежке. Удары часового механизма, который отсчитывал в нем секунды перед налетом, уже не были так болезненны. Несколько раз в разгар бомбежки он лазил на крышу сбрасывать зажигалки, бегал к соседям в шестиэтажный дом тушить запущенный пожар — зажигательная бомба успела прожечь крышу, чердак и свалиться огнем в верхнюю квартиру.

Город горел. Днем, в минуты затишья, даже в отдаленные, нетронутые кварталы вползали неторопливое потрескивание и шелест — звуки тропически знойного дня, звуки пожара.

Освоившись с бомбежкой, уловив ее ритм, мальчишки почти каждый день выходили в город. («Идем на чердак дежурить», — сообщали они поначалу матерям. Потом ограничивались простым: «Ма, я пошел». Родительская власть исчезла.) Они шли стеклянно хрустящими улицами, перегороженными рухнувшими столбами электросети. Иногда столбы, накренясь, повисали на собственных проводах, цеплялись за ветки деревьев — деревья лучше выносили бомбежку. В центре — коридор из горящих зданий. Жилые дома отстаивали сами жильцы, но никто не мешал гореть гигантскому недостроенному Дому Советов, финансово-экономическому институту, кинотеатрам, радиокомитету. Пожар здесь не полыхал, не рвался к небу, — он медленно съедал деревянные перегородки, назойливо дымил, оплавлял стены домов сажистым стеклянным шлаком. Горели и строительные леса недавно заложенного универмага, в котором, писали газеты, должны были работать грузовые лифты, ресторан и маленькое кафе-мороженое.

Люди не мешали пожару, и он не торопился.

Если бомбежка заставала ребят на улице, они прятались в баррикады с богатырской кирпичной грудью, которыми были перегорожены почти все улицы. Но они не сидели все время бомбежки, сжавшись в темноте. Они выбегали наружу смотреть, как отрываются от самолетов черные капли бомб. Охотились за еще теплыми осколками зенитных снарядов. Странно, это была игра, обыкновенная мальчишеская игра. И еще, конечно, желание победить страх.

Страх медленно отступал. На десятый или одиннадцатый день бомбежки Сергей вдруг подумал о себе, что он счастливец. Если его до сих пор не убило, то, наверно, и совсем не убьет. И правда, зачем в его жизни было так много любви, так много хорошего и плохого, если его должны убить? Если его должны убить, все было бы проще и грубее. Сергей никому не рассказывал об этих своих мыслях — он прекрасно понимал их «научную» ценность. Но он и не изгонял их — ведь они помогали победить страх.

Больше всего Сергея сейчас волновало, будут ли в городе уличные бои. Он прицеливался из баррикадных амбразур в перспективы улиц, откуда, прячась за деревьями и прижимаясь к стенам, должны были появиться немцы. Но пока немцев там не было.

В городе вообще почти не было военных. Военные были за городом, там, где трещала и ломалась пулеметная и винтовочная пальба. И когда однажды перед рассветом главные улицы заполнились густым шорохом человеческих шагов, лязганьем гусениц и сигналами автомобилей, в подвалах домов поняли: настала та самая минута, в которую никто так до конца и не верил.

Солдаты отступали двумя потоками — к мосту у ковша и к понтонной переправе, переброшенной саперами у северной окраины города. Солдаты шли угрюмые, пыльные, серые. Усталость делала их мелкорослыми, щупловатыми. С самого утра немецкие самолеты повисли над переправами, и многие наши части по два, а то и по три раза проходили мимо Сергеева дома то в одну, то в другую сторону — от разбитого к еще уцелевшему мосту.

В минуты затишья из подвалов выходили женщины. Смотрели молча. Плакали. Ребята бежали следом. Проводят одну часть на квартал и привяжутся к новой.

— Ухóдите, дяденька? — спрашивал Сявон.

Солдат молча кивал. Но Сявона этот ответ не удовлетворял. Он, наверно, и сам не знал, чего хотел, потому что упорно спрашивал снова и снова:

— Ухóдите, дяденька?

Иногда ему не отвечали совсем, иногда сердито прикрикивали. Сявон не обижался. Он не замечал ни тех, кто ему отвечал, ни тех, кто прогонял его.

— Ухóдите, дяденька? — спрашивал он.

Потом Сявон начал выпрашивать оружие. Вместо «уходите, дяденька» он говорил:

— Дяденька, лишний наган есть?

Конечно, лишнего нагана не оказывалось.

— Кто тебе даст наган? — убеждал Сявона Сагеса. Но Сявон не слушал. На Сявона нашло. И ребята ходили за ним, не споря.

Потом было решено отправиться в поиски за оружием. Часа полтора мальчишки лазили в подвалах горящего Дома Советов, но ничего путного не нашли. Правда, Хомик отыскал спортивную тозовскую мелкокалиберку, но кто ж в современную войну воюет таким оружием! Тозовку хотели разбить, но до времени решили подождать. Пока не найдется что-нибудь получше.

Получше нашлось в проходном дворе. Между мусорным ящиком и домом Сявон заметил серый сверток — гимнастерку, противогаз, подсумок с патронами. Там же оказалась трехлинейная винтовка, в нескольких шагах валялась зеленая каска.

Сявон вытащил винтовку, щелкнул затвором — все на месте: патроны в магазине, патрон в канале ствола.

— Даже затвор не выбросил, — осуждающе сказал Сагеса.

— Этого гада из его бы винтовки, — сказал Сявон.

— Местный какой-нибудь, — предположил Хомик. — Переоделся и отсиживается в подвале.

Винтовку и патроны взяли. Подумали и взяли каску. Сявон надел ее и потребовал у Сагесы:

— А ну, ударь прикладом!

Сагеса ударил.

— Сильней!

Сагеса ударил сильнее, но все еще осторожно, и Сявон еще раз попросил, чтобы ударили сильнее. Каску с потемневшим от чьего-то пота кожаным амортизатором по очереди надевали Хомик, Сагеса, Сергей и с боязливым восторгом ожидали, когда их ударят по голове.

— И не больно! — удивлялись они, как хитро это придумано: тебя бьют прикладом по голове, а голове не больно.

Конечно, мальчишки лукавили, они сами били не сильно и знали, что их тоже бьют с оглядкой. Но все же удивлялись. Каску тащили квартала два и все-таки выкинули. Куда ее деть? Винтовка тоже не приводила в восторг.

— Образца тысяча восемьсот девяносто какого-то года, — неодобрительно говорил Сявон, рассматривая стертый лак на ложе и забеленный многочисленными протираниями когда-то вороненый ствол.

Винтовка была слишком велика для ребят. Она, понятно, совершенно не годилась для партизанской войны в городе. Да и от своих, взрослых, которые сейчас же поднимут панику, как только увидят оружие, ее тоже трудно прятать.

— Не найдем пистолеты — сделаем обрез, — сказал Сагеса.