Михаил Грулев - Записки генерала-еврея Страница 31

Семейное начало у бурят развито очень слабо. Рождениe вне брака отнюдь не считается пороком; напротив, это служит доказательством пригодности «бацагана» (девушки) к рождению детей - значит, к семейной жизни, и гарантирует поэтому её скорый выход замуж, а следовательно - получения «долика», т.е. калымного выкупа. На жену бурят смотрит исключительно, как на рабочую силу; на свою дочь - как на товар, за который требуется получить возможно лучший выкуп. Поэтому, если одна жена не в состоянии управиться с домашней работой, бурят берёт вторую и третью жену; если дочь не обращает на себя внимание парней на «наадах» (вечерниках), то навлекает на себя постоянные упрёки родителей, опасающихся лишиться «долика».

Кстати заметить, что эти «наады» совершенно не имеют того невинного характера, как у наших крестьян посиделки или вичирницы; на бурятских вечеринках проявляется во всей силе грубый цинизм азиатского сладострастия: после унылой песни и флегматичной пляски парни тут же выбирают себе временных подруг, на глазах родителей, и все вместе продолжают оставаться в юрте...

Достойно внимания, что бурятам, по-видимому, совершенно чуждо понятие любви: для этого чувства даже нет соответствующего выражения на бурятском языке, в общем довольно развитом и имеющем даже свою литературу Всё объяснение в любви бурят выражает одним словом - «дуртай», что значит хочу, желаю, - в чём сказывается лишь грубая эгоистическая похоть.

Что касается буддизма бурятского, то основой его служит положение ламы, которое определяется троичностью догмы «гурба эрдени» (Бог, его закон и лама), а также символом «ламадор итегемой», т.е. «веруем ламе»... Число всех лам среди забайкальских бурят составляет не менее 10% общего количества бурятского населения. Дело в том, что буддийское вероучение проникнуто глубоким мистицизмом, требующим одинаково от своих последователей полного отречения от всех потребностей жизни. А так как такое требование в отношении массы населения несовместимо с условиями человеческой природы, то и установился обычай, по которому третий сын служит искуплением для всей семьи и посвящается в ламы. Этим и объясняется чрезмерно большое число лам у бурят.

По верованиям бурят, лама может по своим книгам начитать всякую беду и отчитать от беды. Придя в юрту, лама распоряжается, как хозяин, как посланник Бога. Хозяин юрты обязан удалиться, оставив в юрте для ламы даже свою жену.

Исполнение треб сводится к ворожбе, гаданиям, заклинаниям и прочему. Иногда эти требу («гурумы») очень разорительны: похороны богатого бурята обходятся нередко в 100 и более голов скота. Но это не всё; заметит, например, лама после похорон, что душа умершего направилась не туда, куда следует, и предупреждает тотчас родственников покойного, конечно, богатых; а за исправление такой беды берётся немалая мзда.

В прежнее время бурятские женщины похищались русскими поселенцами, потому что в Забайкалье ссыльные и беглые были исключительно одинокие мужчины. Добывание женщин производилось очень просто - путём похищения их у соседних бурят. Чтобы уберечь своих женщин от похищения, буряты придумали простой способ: переменили костюм девок и парней, одев одних в платье других. Этому способствовало свойственное монгольской расе отсутствие у мужчин усов и бороды. После этой скрытой перетасовки похищение бурятских женщин стало сопровождаться иногда весьма горьким разочарованием для хищников и, таким образом, отвадило их от покушения на бурятских сабинянок.

Среди русской части населения Забайкалья особого внимания заслуживают «семейские». В прежнее время, а иногда и теперь, семейских называют раскольниками поповщинской секты. Они переселены были в конце XVIII столетия, после первого раздела Польши. Выдержав упорную борьбу с непривычными особенностями окружающей природы, семейские основали своё благосостояние исключительно на хлебопашестве, и во всех местах своего поселения отличаются замечательной зажиточностью.

Домовитость у семейских доведена до высокой степени. Отец является верховным главой семьи - даже после того, как дети обзаведутся собственным хозяйством. Жена пользуется большим уважением, и без её согласия не предпринимается ничего важного. Разговор свой женщины любят пересыпать библейскими изречениями, хотя от грамотности сторонятся, придерживаясь семейской поговорки: - «мужику не рожать, бабе дьяком не бывать».

* * *

Как не остановиться несколько подробнее на жизни около золота в Сибири вообще, и в частности - в Забайкалье. Ведь это добывание золота и жизнь причастных к этому делу элементов придаёт совершенно особый колорит всей жизни сибирской. Начну с приискателей.

Приискатель в Сибири является совершено законченным, своеобразным типом, выросшим на почве приисковой жизни. Ежегодно, ранней осенью, золотопромышленные компании высылают своих агентов, преимущественно в западные сибирские губернии, для вербовки рабочих на прииски. Под давлением наличной всюду нужды, в деревне находится всегда готовый контингент желающих отправиться на заработки. Многих буйных голов манит при этом бесшабашная, разгульная жизнь приискателя, полная всевозможных приключений и сказочных метаморфоз: в Сибири известно немало примеров превращения нищего приискателя в миллионера в какие-нибудь 5-6 месяцев.

Все чудесные рассказы, распространяемые продувным агентом при вербовке рабочих, невольно распаляют воображение пришибленного нуждой крестьянского люда; многие видят себя уже обладателями открытых ими богатых ключей, в которых «вода бьёт золотым песочком», или найденных пудовых самородков. Все эти рассказы подкрепляются обильными задатками, а первая приисковая чарка окончательно ошеломляет договаривающихся рабочих.

После нескольких дней работы в деревнях мы видим приискового агента выступающим уже во главе партии рабочих, закабалённых задатками, отуманенных фантастическими бреднями об ожидающих их золотых самородках. Весь этот угар поддерживается в голове первое время сплошным пьянством на остатки полученных задатков; а затем, ещё в пути, быстро наступает суровая действительность, которую приходится заглушать опять-таки пьянством, на счёт полученного от агента нового тулупа, зимней пары сапог и прочих вещей, взятых из дома.

Словом, после бесконечного длинного пути приискатель приходит в тайгу, на прииск, в очень печальном виде: в драном зипунишке, с опорками на босу ногу, измождённый продолжительностью трудного пути, со всеми признаками свихнувшегося пропойцы, безвозвратно втянувшегося в пьянство.

На прииске начинается изо дня в день, от восхода до заката, тяжёлый, беспросветный, прямо нечеловеческий труд, в сравнение с которым каторжная работа является своего рода приятным бездельем. Во всё время этого сплошного каторжного труда приискателю нередко удаётся заглушить жгучую действительность рюмкой разбавленной водки, добытой по баснословной цене от приютившегося где-нибудь по соседству в таёжной глуши спиртоноса.

Подавленный тяжкой работой приисковой каторги, поедаемый в редкие часы отдыха жгучей, но сладкой мыслью о том, как он развернётся и загуляет, когда вырвется из прииска и будет возвращаться домой, унося богатый заработок и припрятанные в потайных местах, скрытых от приисковой администрации, золотничные самородки или прямо скраденное золото.

После продолжительного жестокого труда, в течении иногда нескольких лет, связанного с неимоверными лишениями, приискатель начинает готовиться к обратному пути на родину. Приготовления эти заключаются в том, что и без того нечеловеческий труд удваивается для увеличения заработка, обыденные убогие потребности урезываются до крайности, в чаянии наверстать всё это по дороге домой.

Приближается, наконец, желанный час свободы. Из отдалённого внешнего мира в глухую мрачную тайгу проникают первые проблески пробуждающейся весны, действующей прямо одуряющим образом на обездоленное приисковое население. Все рвутся из суровой холодной тайги на простор открытого света и живительных ласкающих лучей весеннего солнца.

Собрав своё скудное имущество и получив расчёт от приисковой администрации, приискатель с мизерной котомкой за плечами, но с туго набитым кошельком, весело и бодро покидает прииск. Углубившись в беспросветную тайгу, он навострившимся зорким глазом быстро находит свои зарубки на вековых стволах и по ним отыскивает припрятанное в разное время золото, которое ещё более возвышает и без того приподнятое настроение духа, отуманенное сладкими мечтами о предстоящей привольной жизни.

Немногим, однако, удаётся выбраться благополучно из тайги, где весь путь приискателя усеян бесконечными опасностями от бродячих по тайге инородцев или от сибирских варнаков, или даже от оседлых жителей придорожных деревень: все они, как хищные волки таёжные, подстерегают в глухой тайге возвращения на родину приискателей, зная хорошо, что у каждого из них есть при себе хороший заработок; организуется правильная охота, и метким выстрелом из засады в глухой тайге несчастный приискатель делается жертвой своего заработка, добытого таким тяжёлым кровавым трудом.