Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки! Страница 31

Карбышев говорил это больным в ревире и думал: «Когда нельзя делать, надо видеть, слышать и говорить. Это и есть жить». Ревир превращался в лагерный центр военно-политической агитации. Еще за много-много лет до своего вступления в партию Карбышев знал, как велика ее организующая и направляющая сила. Уже тогда он на каждом шагу убеждался в том, что важнейший способ преодоления трудностей – хорошо поставленная политическая работа, ибо идея готовит действие и торжествует успехами действия. Главное – в сочетании воли организатора с размахом, партийного подхода с безошибочной оценкой обстановки и людей. Вступив в партию, Карбышев продолжал укрепляться в этих принципах и всячески старался применять их на практике. Но только теперь, в ревире Хамельбургского лагеря, предстала перед ним в наиболее отчетливом виде замечательная картина преображения людей. Они приходили в ревир изможденными, отчаявшимися, ко всему безразличными полупокойниками. А уходили – бодрыми, полными надежд и готовности действовать борцами. И преображало их горячее, смелое, уверенное слово партийного агитатора.

Администрация превосходно понимала, что совершается в ревире. Поэтому отношение ее к Карбышеву ухудшалось с каждым днем. Уже давным-давно прекратились инсценировки с горячими завтраками. Карбышев думал: «Так и должно быть. Чем они со мной лучше, тем для меня хуже. И наоборот…» Поведение Карбышева бесило тюремщиков. По мере того как приемы их деланного благодушия разбивались о его непримиримость, все резче проявлялись в отношении к Карбышеву злость и вражда. И как бы в соответствии с этим раздвигались просторы его внутренней свободы, и голос агитатора звучал громче и сильнее. «Все исходит от общего, – думал Карбышев, – и в общем исчезает. Сейчас это общее – война. Только в войне может сейчас человек проявить самое ценное, что в нем есть. Но ведь лагерь – та же война…» И он не просто боролся со своими тюремщиками. Он воевал с фашизмом.

Как-то в ревир зашел помощник Дрейлинга, хромой полковник Заммель.

– Скажите, генерал, – обратился он к Карбышеву, – будет Красная Армия продолжать свое сопротивление после падения Москвы?

Карбышев встрепенулся:

– Неприятель не войдет в Москву. Он будет разбит под Москвой.

Хромой полковник показал длинные желтые зубы.

– Должен огорчить вас, генерал: свидетелем этого вы, во всяком случае, не будете.

– Возможно…

По темному лицу Карбышева проскользнул быстрый смешок – не улыбка, а скупой и острый отблеск внутреннего огня.

– Я не буду свидетелем. Но вы, полковник, будете непременно!

Искусственная нога Заммеля спружинила, и, странно подпрыгнув, он зашагал в соседнюю палату…

Выздоровевшие разносили по лагерю речи Карбышева. Заболевшие приносили в ревир последние известия, подхваченные с родины секретным радиоприемником.

– Товарльищи! – радостно говорил Карбышев в канун Нового, сорок второго года. – Случилось то самое, что неминуемо должно было случиться. Желание победить – дополнительный ресурс победы. В любой стратегической и тактической задаче – это важнейшее из условий решения. Первое доказательство – гражданская война. Второе – разгром фашистов под Москвой. Их офицеры уже прижимали к глазам бинокли, разглядывая завтрашнюю добычу. Но одно «сегодня» сменялось другим, а «завтра» все не приходило. И так до разгрома…

Скрипя пружинящей ногой, в палату вошел полковник Заммель.

– Поздравляю вас, генерал.

– Благодарю, полковник.

– Вам известно, с чем я вас поздравляю?

– Нет.

– Ну-и?…

Карбышев молчал.

– Итак, вы этого не знаете?

– Нет.

– Я поздравляю вас с выздоровлением. Вы оставляете ревир и переводитесь в барак.

К тому времени, когда Карбышев очутился в бараке, его лагерная репутация стояла на очень большой высоте. Можно было без преувеличения сказать, что мнение Карбышева насчет того, как себя вести и как поступать в тех или иных условиях, почти для всех хамельбургских узников равнялось прямому указанию. В загадочной связи с его ролью среди заключенных находились действия каких-то неизвестных лиц на воле. Один из военнопленных советских солдат, работавших в городе, доставил Дмитрию Михайловичу пузырек с целительными сердечными каплями и бутылочку с эликсиром для желудка. «От кого?» – «От немцев». – «Что за немцы?» – «Не сказались. Только передать велели». – «Да вы бы спросили: кто такие?» – «Я и спрашивал». – «А они?» – «От докторши, говорят…» Фрау Доктор?! Опять… Но на этот раз фрау Доктор представлялась Карбышеву совсем иначе, чем раньше: высокая, худая, очень серьезная, с прямыми, как солома, светлыми волосами, а очки роговые. В таком виде она меньше походила на случайную фантасмагорию и больше – на устойчивую реальность. Только разгадка была по-прежнему далека…

Наступление Нового года ознаменовалось приказом: всех пленных, не считаясь с возрастом и званием, гнать на работу в промышленность. Приказ взволновал население лагеря. Ночью члены бюро подпольной организации собрались кучкой в бараке, чтобы обсудить положение.

– По английской пословице, – шутил Карбышев, – птицы с одинаковыми перьями слетаются вместе.

Разговор завихрился было, как искры и дым из пароходной трубы. Но методическая мысль Карбышева быстро подвела его к самым существенным вопросам. Новогодний приказ требовал контрмер. Карбышев предлагал их одну за другой. Стройная, ясная, последовательная система борьбы отчеканивалась в его словах.

– Мы не можем не выполнить приказа, – пленные пойдут на фабрики, заводы, железные дороги и будут работать. Но надо, чтобы они работали не так, как хочется фашистскому начальству. Надо, чтобы их работа не помогала выполнению гитлеровских планов, а, наоборот, срывала их. Направить их на путь саботажа – прямая задача подпольной лагерной организации. И для этого в каждом бараке необходим дельный организатор. Нас душат пропагандой. Нужна контрпропаганда. Надо, чтобы все понимали: что хорошо для «них», то плохо для нас. Чем поддерживать дух? Перспективой свободы. А отсюда еще одна задача – устройство побегов. Нельзя допускать колебаний в настроениях пленных. А для этого надо бороться с подачками, наказывать тех, кто их принимает. Принять подачку – обязаться перед тем, кто дает… Для борьбы нужны суды чести, практика бойкота… Никаких разговоров, полное выключение из товарищеского оборота. Бойкот – страшная вещь… Взрослые плачут, как дети. Мягкость – долой. Одно дело – запах трупа. Другое – вонь живого, но нечистоплотного человека. Это как на сортировке овощей…

И тут все сразу вспомнили о завскладом Линтвареве.

– А что с этаким типом делать? – заговорил член бюро с кустистыми бровями, которые у иного человека сошли бы и за усы. – Самый дрянной человечишка…

Месяц назад было постановлено: желающие вытачивать портсигары и плести из соломы шкатулки и корзиночки могут заниматься этим безобидным делом сколько душе угодно – подобные рукомесла были очень распространены в лагере, – но сдавать свои произведения администрации не должны. За шкатулку администрация платила буханку хлеба, а на волю продавала ее за несколько десятков марок, и хамельбургские дамы обильно украшали свои туалетные столики лагерной продукцией. Во всех этих комбинациях было нечто неблаговидное, нехорошее, обидное для чести и унизительное для советского самосознания. Постановление было вынесено, а Линтварев взял да и продал шкатулку – большую, удивительно красиво и тонко отработанную (он был большим мастером на этакие поделки) – за две буханки.

– Я ему говорю, – рассказывал член бюро с густыми бровями: – «Эх ты, прокисшая капуста!» А он: «Не могу я один суп из крапивы жрать – не могу! Старики легче голод переносят, а молодые лейтенанты тают…» – «Да ведь ты не лейтенант». – «Все равно, молодой я, молодой – пойми…»

– Понять нетрудно, – возмущались члены бюро, – самый колеблющийся тип.

– Суд чести надо…

– А ваше мнение, товарищ генерал-лейтенант?

– Бойкот! – решительно сказал Карбышев.

Так и постановили: объявить Линтвареву бойкот.

Зима была жестокая, с визгливым, обжигающим ветром и ледяными зорями. Пленные в Хамельбургском лагере замерзали. Два кусочка хлеба с холодной картошкой на завтрак и брюква на обед не грели. Именно после завтрака и обеда на многих нападала такая свирепая дрожь, что зубы их отстукивали марш за маршем. Молодежь охотно ходила на лесозаготовки и возвращалась домой с охапками дров за плечами. Из стариков Карбышев чувствовал себя всех бодрей. С утра пять раз быстро обходил барак, проделывал гимнастику по Мюллеру, мало ел, мало спал, подолгу лежал не двигаясь. О нем говорили: «Посмотришь на Дмитрия Михайловича – и жить хочется и бороться…»

Но первого декабря Карбышев не ходил по бараку, не занимался гимнастикой, не ел и не спал. Он весь день пролежал на койке с открытыми глазами. Первое декабря… Карбышев старался представить себе, что сегодня делается в Москве, на Смоленском бульваре, там, дома, без него. Сегодня день рождения младшей дочери Тани. Сегодня ей пятнадцать лет… Пятнадцать… И в этот день между ним и дочерью…