Борис Ямпольский - Дорога испытаний Страница 31

Он насмешливо поглядел на меня.

— Ты у нас дипломат. Вот и поговори со старой интеллигенцией.

На рассвете, снова в рыжей селянской свитке и замасленном картузе машиниста, я выхожу в путь.

Березы в утреннем сумраке похожи на кладбище белых крестов. Тяжелый осенний туман серыми волнами перекатывается от дерева к дереву и, медленно подымаясь вверх, оставляет по всему лесу на ветвях клочья, и кажется, будто устроились на ветвях маленькие белые человечки и дрожат от холода.

Справа и слева от дороги, в кустах, под деревьями самодельные, из еловых ветвей, носилки с неподвижно лежащими ранеными, точно лоскутными одеялами, укрытыми осенними листьями.

И стон раненых, протяжный, глухой, усталый, кажется стоном самого леса, которому жалко ушедшего лета, солнца, радости.

— Пристрели, сестра, пристрели, родная, — хрипят в кустах.

— Потерпи, голубчик, потерпи, будешь жить, — отвечает голос Фаины.

— Эй, сестра, — кричит раненый, лежащий под дубом у дороги, — дай морфия! Морфия! Морфия! — продолжает он кричать, и издали кажется, что он зовет кого-то.

Красные ягоды рябины висели, как замерзшие капли крови.

Холодно, дико, неуютно, безнадежно было вокруг.

А во мне подымалась, росла, заливала душу новая, еще неслыханная сила жизни, сопротивления, веры и надежды.

И я сжал и показал густому туману и тучам кулак. И словно от этого туман и тучи стали рассеиваться, и скоро взошло солнце, и повсюду вокруг запылал ярко-красный клен, в обильном свете сказочно засветились золотистые березы.

Холодный, бодрящий, настоянный за ночь, как вино, запах осеннего леса, запах опавших листьев, прошедшего ночью дождя и еще чего-то свежего, радостного, первоначального.

В шорохе падающих листьев, в звучной тишине и запахах леса — что-то необъяснимое, никогда до конца не понятое, хватающее за душу, что-то такое, чего ожидаешь всю жизнь.

Но надо идти, надо расстаться с этим светящимся лесом.

У шляха за мостиком блеснул ставок. В нем плавали гуси. Послышался нарастающий звук мотоциклов, и появились черные от пыли самокатчики в оранжевых, полузакрывавших лицо очках, на мотоциклах с выставленными вперед пулеметами. Первый увидел гусей и с ходу пустил длинную очередь, и, словно хлопьями снега, пруд покрылся убитыми гусями.

Один поднялся в воздух и, размахивая большими белыми крыльями, вытянув шею, трубил и трубил. Это был вожак.

…Вдали показались крыши городка.

Это был маленький городок, каких много на Украине, от Балты до Изюма.

И как только я пошел мимо огородных плетней, мимо бузины и заросших бурьяном пустырей, и увидел красные резервуары горючего у МТС, и прочел название улицы: «Бондарная», он стал мне родным. Вот и выгон, уставленный длинными прилавками, куда по воскресеньям изо всех окружных сел съезжались на ярмарку колхозники, вот и обязательная «Акушерская школа», и «Медбаза», и городской сад с столетними липами.

Казалось, стоит мне постучать в любое из окошек, и выйдут знакомые мне люди и спросят то, что обычно спрашивают в таких случаях: «Как папа? Как мама?..»

По широкой пыльной улице среди белых домиков с голубыми, желтыми и красными ставнями, теперь наглухо закрытыми, двигалась зеленая пехота, зеленые грузовики и фурманки, орудия, накрытые зелеными сетями.

Зеленые солдаты, в пилотках набекрень, с черными автоматами на груди, рыжими ранцами на спинах, бойко и неутомимо шли странной, приплясывающей походкой, четко отбивая шаг: «Айне, цвай!.. Айне, цвай!..»

Впечатление такое, что где-то там, вдали, завели их железным ключиком и, пока не кончится завод, не рассуждая, не оглядываясь по сторонам, ничем не интересуясь, они вот так, вот так неутомимо, приплясывающим шагом пылят по дороге вперед, а куда и зачем — об этом знает тот, кто заводил пружину.

Они прошли, и снова улица стала тихой и мирной. И этот белый домик с крылечком, густо оплетенным пожелтевшими плетьми дикого винограда, и массивная дубовая дверь со звонком в виде львиного зева, даже позеленевшая от времени, и старинная медная табличка «Докторъ Авксентьевъ» — все так знакомо и близко.

Я огляделся. На улице было пустынно. Я поднялся на крыльцо и поспешно дернул звонок. Глухой, хриплый звон, казалось, прокатился по всей улице.

Дверь тихо открылась. Вот точно таким я себе его и представлял — в пенсне, с бородкой, похожим на Чехова. Запахло сладким табаком и лекарствами, и я почему-то оробел.

В каждом маленьком местечке на Украине есть такой старый доктор, которого знают и любят все жители, а мальчики его боятся, потому что он лезет ложечкой в рот, тянет за язык и говорит: «Скажи „а-а…“» — и после того, как он побывает, на тумбочке у кровати появляется темная бутылка с длинной сигнатуркой.

— Чем могу служить? — спросил доктор и тронул пенсне, как бы желая укрепить его на носу, чтобы получше разглядеть посетителя.

— К доктору Авксентьеву! — сказал я официальным голосом.

Пенсне искоса, с подозрением взглянуло на меня.

— Ошибаетесь, молодой человек, доктор Авксентьев уехал.

— Как уехал? — я отступил на шаг.

— Эвакуировался, вот так, — он развел руками.

— А вы кто?

— Проживаю-с в этой квартире, — сказал гражданин, похожий на Чехова.

«А-а! Так вот ты кто такой! И успел уже пропахнуть лекарствами!»

— Пользуетесь, так сказать, временно докторской квартирой, — сказал я. — Удобно?

— Удобно, — спокойно ответил он.

«Что бы ему еще такое сказать ехидное?»

Мы стояли в передней, и, перед тем как повернуться и выйти, я прошептал:

— А квартплату кому платить будешь?

— Что вам от меня нужно? — тихо спросил он.

— От вас — ничего. Я ошибся дверью.

Шаги немецкого патруля по деревянному тротуару. Кто-то очень верно сказал: их не спутаешь ни с какими шагами на свете…

Я отшатнулся.

Хозяин вдруг с силой захлопнул дверь. В передней стало темно, и я почувствовал, как рука его ищет мою руку.

— Спокойно. Я доктор Авксентьев.

Он ведет меня в темную, прохладную, с зашторенными окнами комнату, с большими, в белых чехлах, креслами. Громко тикают часы.

— Садитесь! — приказал он.

Большой и костистый, в широком пиджаке и жилете с цепочкой, стоит он передо мной, и кажется мне, сейчас вынет трубку и скажет: «Дышите глубже!»

Скоро я уже шел через весь город к окраинной Пионерской улице.

…Пионерская улица. Во дворе дома с красной черепицей — деревянный сарай. Сапожник Нагнибеда. Пароль: «Меня прислал Тарас. Не почините ли сапоги?» Отзыв: «Кожи нет, гвоздей нет…»

Как нашли они друг друга — доктор Авксентьев и сапожник Нагнибеда? Заказывал ли доктор сапоги у сапожника или сапожник лечился и брал лекарства у доктора? Что объединило их, как поверили они друг другу в смертельном своем предприятии?

Вот и Пионерская. Как странно теперь звучит это название. Вдоль улицы стояла колонна немецких машин и танков, и веселая улица с палисадниками, знакомыми зелеными и голубыми ставнями и заклеенными афишами заборами исчезла. Была новая улица — железная, горячая, запыленная.

Немцы хозяйничали во всех домах: одни носили из садов к машинам бадьи и ведра, полные яблок и слив, другие стреляли по голубям, третьи, все в крови, растаскивали только что разрубленную корову. Повсюду сидели солдаты и щипали гусей, и пух снегом носился по улице. В одном месте из автомата стреляли по бычку. Уже выпустили несколько очередей, а бычок продолжал стоять, упираясь в землю как бы одеревеневшими ногами, он был молодой и еще не понимал, что его убили. Собравшиеся вокруг, как на цирковое представление, солдаты смеялись, подбадривая бычка, и давали советы автоматчику.

Огромный красноперый петух, настоящий полтавский боец, привлеченный шумом, взобрался на забор, но, увидя зеленого солдата, молча ринулся вниз головой, сопровождаемый запоздалой автоматной очередью. И сколько уж этот самый солдат ни искал, ни рылся в соломе, в навозной куче, и в сарае, и на чердаке, и в погребе, не нашел петуха, словно провалился он сквозь землю, в ад, и ходил там среди шипящих сковород, предпочитая их немецкому солдату.

Длинная же эта Пионерская улица! Никогда не думал, что в маленьком местечке могут быть такие длинные улицы. Уже позади остались немецкие машины, и нет ни одного солдата. Тишина. А черепичной крыши все нет. Железные — красные и зеленые, одна даже бело-цинковая, богатая, сияющая на солнце, есть даже почерневшая от дождей и времени соломенная, а черепичной — ни одной! Может, это и не Пионерская, а Комсомольская или Советская? Подымаю глаза на табличку и вижу: черепичная крыша! Единственная на всю улицу. Разросшаяся осина кривыми ветвями легла отдыхать на черепицу и скрыла ее от глаз. Тишина такая, что слышно, как падает с дерева лист. Упадет, пошевелится, поудобнее укладываясь, и затихает. Потом упадет еще один или несколько сразу.