Олег Ермаков - Арифметика войны Страница 32

Борис притащил пакет, начал выкладывать на лоцию, застелив ее газетой, хлеб, лук, сало, соль в газетном обрывке, три граненых стакана (а казалось, что стаканы должны быть железными) и бутылку.

– В виде исключения, – объяснил капитан.

– За знакомство, – подхватил механик.

– А так-то мы в Горянах если немного позволяем.

– Это конечный пункт, – прокомментировал Борис, бережно наливая первый стакан и поднося его капитану.

– Гостю бы сперва, – заметил тот.

– И гостю, а как же, – бодро ответил механик.

Капитан пил и закусывал, не отпуская штурвал. Пили за знакомство, за реку, за плотогонов, за море. Было хорошо: маленький катер, расплескивающий солнце большой реки, редкие деревни, хвойно-чистый воздух; где-то ниже гостиница с французами; где-то дальше город, редакция… А еще дальше, по дороге на юг области, – поликлиника в райцентре, там работает вчерашняя выпускница мединститута Галя Пинчук, окулист… Офтальмолог – поправляла она журналиста, почему-то ей больше нравилось так, а Глинникову – первое, потому что созвучно было с оккультизмом. В этой докторше было явно что-то оккультное, особенно в ее губах: сверхживых, необычайно подвижных, – Глинников забывал записывать ответы, глядя на ее губы. С тех пор он выгадывал туда новую командировку… и то, что пока он оказался на другом краю области, лишь сильнее натягивало струну. Было так хорошо, что хотелось запеть: «Как аргонавты в старину». Стоило ехать сюда, чтобы ощутить все это. Единение с воздухом и рекой. Братство с плотогонами. Лестригонами… вылетело из головы, что за персонажи. Ну, что-нибудь… кто-нибудь вроде лотофагов. А нет, это – поедатели лотосов, забывающие свою родину, свой Светлояр. Мои же плотогоны – родину помнят, хотя и не произносят громких слов об этом… Глинников в воодушевлении уже размышлял предложениями будущей статьи… Тихо и самозабвенно, изо дня в день трудятся они на реке, плавая… – вычеркнуть, Борис же сказал, что плавает – субстанция говно, а они ходят; значит, ходя… идя… то есть поднимаясь вверх, невзирая на погоду, на туман, на мороз – если осенью… да, рассказ капитана: на хвосте осени. Да – это люди. Без громких слов, не требуя наград. А в редакциях и кабинетах – натуральные свиньи. Словом, было так хорошо, что Глинников даже забыл о третьем тосте. Но вспомнил. Что-то ему об этом напомнило. Какая-то сложная ассоциация: звук – запах – слово – мысль… Может, то, что они шли вдоль реки, ну, по реке, а те уходили за реку. Какая-то здесь тоже мерещилась мифология: междумирие, что ли, или нет – река жизни, вот что, вот как правильно. А там, та – река смерти. И Глинников чуял ее дыхание. Он мог там быть. Он почти был там – и тем сильнее его упоение миром, жизнью, Галиной, хлебом, серой солью на газетном обрывке.

– Третий тост, друзья, – сказал Глинников, – всегда стоя.

– Мы и так стоим, – ответил Боря. Выпитое почти не брало его, только лоб раскраснелся, глаза стали синее.

Капитан добродушно рассмеялся.

– Пресса со счету сбилась.

– Нет, – ответил твердо Глинников. – Я все помню. Это, конечно, не третий тост по счету. Но третий… как бы это сказать…

– По сути, – подсказал Борис.

– Да! – Глинников тепло взглянул на сообразительного механика. – Короче, за тех, кто… с кем я… в песках… – он поправил очки.

– …хлебал из одного котелка? – уточнил Борис.

– Да… – Глинников снова удивился сообразительности этого мужика, простого, исконного, речного, с отметиной на лбу.

– Мне больше нельзя, – сказал капитан. И несмотря на мягкий нрав, стоял на своем. Глинников насупился.

– И вам хватит бы, – сказал капитан. – Третий тост выпьем в конце. Свел бы ты, Борька, прессу отдохнуть.

Да, Глинников-то с утра маковой росинки во рту не держал, конечно, в голову ударило. Но благодаря весу он мог, мог выпить еще.

– Пойдем. Кэп дело говорит.

И они прошли, держась за поручни, спустились, пригибаясь, по железной лестнице в каюту. Развернуться там было негде, голову прямо держать нельзя – потолок мешает. Садись, сказал Боря. Не понимаю, бормотал Глинников, это же святое. Да не бери в голову, посоветовал ему механик, у Данилыча свои представления, своя война. А мы давай выпьем, есть еще. Глинников свел брови. Так он воевал? Боря кивнул. Глинников полез за блокнотом, попытался встать. А я, кретин… Пойду расспрошу. Стой. Сиди то есть. Не надо. Все равно ничего не вытянешь. Данилыч служил в СМЕРШе. А ты с Афгана, я так понял? Есть в Туркмении городок возле Копетдага, горного хребта, там я начинал службу, нас готовили… прапор Белокуров… сволочь… санчасть… Погоди, третий тост, напомнил Боря. И они встали, высокому Глинникову пришлось нагибать голову. Пить было неудобно, он пролил водку на подбородок, закашлялся. Сели, закурили, продолжая молчать. От папиросного дыма каюта была сизой. Свет дня падал сюда, в открытый люк, квадратом солнца и синевы. Боря налил еще. В санчасти подыхали, снова окунулся в прошлое Глинников, жара… Ермен Белокопытов… А надо же всех срочно на ноги, там ждут замену… Ну, накачали сыворотками… и… И Глинников рассказывал дальше как будто продолжение сна, вплетая в свой рассказ все, что слышал, о чем читал, думал. Это произошло как-то помимо его воли. Он и не заметил, как перелетел вместе со всеми границу… Вопрошал, много ли в его армейском блокноте с черной обложкой живых адресов? И говорил, что некоторые вроде и живы, но не пишут, разучились думать, говорить по душам, ничего им не надо, за них иногда кто-то отвечает: мать или там друг, подруга, сестра…

Борис слушал сочувствующе, наливал. По лицам плыл пот. Где-то близко напряженно гудел движок, дрожь от него, пробирая железо, входила в тело. Кулаки Глинникова яростно сжимались и разжимались. Когда все тут… на дискотеках… ели мороженое, они там в пыли под Гератом… в засаде. А в газетах – «учения». Сюда приехали… Никто ничего не знает. «Учения». Глинников выругался. Нет на них Ремарка с Хемингуэем.

– Это кто?

– Писатели. О потерянном поколении писали, о тех, кто прошел войну.

– Так ты возьми и напиши! Напишешь?

– Я? – спросил Глинников и сжал кулаки.

– Да. Вот о Герате. Я так понял, вы там стояли?

Глинников кивнул, разжал и снова сжал кулаки.

Борис потер загорелой рукой тяжелый подбородок.

– И что за город?

– Восточный, пыльный, – коротко ответил Глинников.

– Мм. В самом городе стояли?

Глинников на мгновенье задумался, вспоминая все читанное… да какая разница. Но правдоподобно ответил, что не в самом, а – поблизости, все-таки целая дивизия (вспомнил он Туркмению).

– А-а, – протянул Борис, – там же… не стояло дивизий. Ни полков.

Глинников поправил очки. Борис задумчиво вертел спичечный коробок в пальцах, пропитанных машинным маслом и соляркой. Слышно было глухое тарахтенье движка. В каюте было душно.

– Дивизия, – продолжал Борис, – она же в Шинданте стояла.

Глинников медленно, как воду, выпил водку. Механик к своему стакану не притронулся.

– Пятая, мотострелковая, – уточнил он, взглядывая на журналиста. В его взгляде любопытство смешивалось даже с каким-то участием. Пот стекал с толстых щек Глинникова. Это должно было однажды случиться, билась движком в его голове мысль, должно, должно было произойти, встреча с прошлым, расплата.

– Или, может, ты авиабазу охранял? – спросил механик, то ли нарочно подбрасывая ему наживку, то ли искренне надеясь… на что надеясь? Он же уже все понял, с первого слова. И почему-то таился. Из деревенского снобизма. Мол, пусть этот городской фофан брешет, сейчас мы ему устроим Панджшер.

В каюте уже нечем было дышать. Глинников встал, произнося: «Пашел…» – он хотел добавить, что пошел подышать свежим воздухом, но ударился головой о потолок, осекся, резко наклонился вперед, навис над Борей, чьи глаза сразу блеснули, как светочувствительные отражатели, поймавшие луч. «А-а?» – удивленно выдохнул он, и зубы Глинникова тут же лязгнули. Он отдернул голову и снова ударился о потолок. Загорелый кулак, пропитанный соляркой и машинным маслом, нагнал его сбоку. Глинников драться не умел и не любил. Да тут и негде было драться. Как от жалящей пчелы, отмахнулся он от механика, и того снесло в сторону, полетели на пол стаканы, сало, хлеб. Механик тут же вскочил и ударил Глинникова тупым башмаком по голени, весьма чувствительный удар. Глинников, правда, особой боли не ощутил, все-таки принято было изрядно обезболивающего, но он нагнулся почесать голень и получил удар кулаком – такой сильный, что в челюсти у него что-то хрустнуло. Тогда Глинников, отдуваясь, сцапал механика за бок и швырнул к койке – та зазвенела от удара и вполне могла, прорвав обшивку, уйти в автономное плаванье. Даже капитан что-то услышал и закричал: «Эй! Что там у вас?» Механик морщился от боли, безумно озираясь, силясь понять, что с ним произошло, где он находится… Не дожидаясь, пока он опомнится, Глинников проворно вскарабкался по лестнице, подхватив люк, и опрокинул его прямо на пытавшегося подняться следом за ним механика. Из рубки оглянулся капитан Виктор Данилович. Красноватое доброе его лицо напряглось.