Владимир Орленко - Операция без выстрела Страница 32

— Простите, Виктор Владимирович, вы сказали: «Когда-нибудь вернется…» Где же он? С ним что-то случилось?

— Ничего плохого.

— Почему же тогда…

— Есть вещи, о которых я не могу говорить. Поймите меня правильно. Так будет лучше и для вас с женой, и для Миколы.

Мамчур задумался, раскурил трубку, перевел на полковника большие голубые глаза:

— Скажите, мы можем чем-нибудь помочь Миколе?

— Уже поздний час, Богдан Иванович. Вам надо идти к сестре. Заждалась она. Отдохните, а завтра опять встретимся. — Тарасюк поднялся, протянул Мамчуру руку. — Все, о чем мы говорили, пускай останется в этой комнате.

Метель утихла. Откуда-то тянуло дымком, а впереди, сколько хватало глаз, искрился в лунном сиянии снеговой простор. Молчал скованный прочным льдом Черемош.

Всю ночь Богдан Иванович пролежал, не смыкая глаз. Чего только не передумал. Вспоминал, как Микола сделал первый шаг, как упал, зацепившись за порог, как босиком вышел на подворье, как плакал, испугавшись гуся, как отправился в школу…

Только одного не мог вспомнить: когда и как Микола стал националистом. Помнит, Гафия плакала, просила не баловаться политикой. Ага, сначала вступил в ОУН Степан. Признался, что учитель, тот проклятый Ильчишин, втянул его в националистическую организацию. Так же случилось и с Миколой. В 1939-м оуновцы сбежали в Краков, и все вроде бы забылось. Потом началась война. Потекли слезы, полилась кровь. «Что, хотите отсидеться? Пускай другие отстаивают самостийную Украину? — орал Ильчишин, размахивая пистолетом. — Нет, не выйдет!» И сыновья ушли в лес, стали бандитами.

«Есть ли что страшнее укоров совести? — тихо причитал старый Мамчур. — Думал, оба хлопца погибли, напрасно потеряли жизнь. И вдруг: Микола живой! Вышел на свет божий, повинился. Ой, Микола, Микола, где ж ты теперь? Может, ходишь возле хаты и боишься заглянуть?»

Медленно исчезала в горах тоскливая ночь, наконец из-за вершин выглянуло солнце. «Если бы я мог помочь Миколе, — печалился отец, идя на встречу с полковником. — Не пожалел бы я своей жизни, только бы увидеть сына!»

Виктор Владимирович ждал гостя. Поздоровавшись, сказал:

— Ну и замешкалось утро! Вы небось еще и не завтракали. Так давайте попросим хозяина…

— Нет, нет! — возразил Мамчур. — Я не голодный.

— Не забывайте, что вы мой гость, — настаивал полковник. — Поэтому прошу не перечить.

Через несколько минут на покрытом скатертью столе исходила паром желтая копнушка мамалыги. Запахло шкварками, яичницей. Отрезав гостю ломоть брынзы, Тарасюк улыбнулся:

— Теперь и беседа потечет живее. Мы остановились вчера на том, чем вы можете помочь Миколе.

— Да, да, — подхватил Мамчур.

— К вам я пришел с просьбой от Миколы, — продолжал Виктор Владимирович. — Вы знаете, с подпольем почти покончено. И все-таки осталось несколько банд. Сын ваш тревожится, чтобы с вами чего не случилось. Оуновцы жестоки и коварны. Поэтому будет лучше, если вы на время смените жилье. Ваше решение в самое ближайшее время я передам Миколе. Как вы на это смотрите, Богдан Иванович?

— Не знаю, — заколебался Мамчур. — Мы уже старые люди, привыкли к родному гнезду. Да и силы не хватит за все браться сначала. Не так давно мы получили письмо от Марии, дочки. Она вышла замуж, живет на Черниговщине. Приглашает в гости и вообще предлагает переселиться к ним в село. Говорит, нас охотно примут в их колхоз. Что и говорить, — вздохнул Мамчур, — теперь всюду нужны рабочие руки. Если бы только сил побольше…

Его затуманенные грустью глаза повеселели. Богдан Иванович поднялся, налил себе и Тарасюку чаю.

— От вас, Виктор Владимирович, я узнал, что Микола живой, на вас все мои надежды. Сердцем чую: встретимся с сыном. Какое это будет утешение!

— Погодите, — перебил Тарасюк. — Про Миколу пока никому ни слова! Даже жене. Постепенно подготовьте ее к этой новости. Что передать от вас Миколе? Может, вы напишете ему? Писать умеете?

— Ходил когда-то в школу. Как теперь пишут, не знаю, да он разберет…

Богдан Иванович волновался, отодвигал начатый листочек бумаги и снова склонялся над столом.

«Сын мой, — шептали его губы, — к тебе пишет батько. Сделай, родной, все, чтобы скорей вернуться домой, до нас с мамой. Ты даже не представляешь, как извелась старая, поседела, когда бандиты сказали, что тебя уже нету. Теперь в селе тихо, и нам не хочется ехать к Марии. Она вышла замуж, живет под Черниговом. Сделай, родной, все, что надо. Будем думать про тебя. Верю, встретимся. Целую. Твой батько Богдан».

Теперь старый Мамчур был спокоен. Напряжение спало… Полковник прочитал протянутое письмо, сложил его, спрятал в карман.

— Я сказал все, что мог, — развел руками Тарасюк. — Считайте, что мы с вами сделали хорошее дело. Возвращайтесь домой и не забывайте о нашем договоре.

Утром Ильчишин вызвал к себе Ореха.

— Даю тебе, никудышник, еще три дня, — предупредил эмиссар радиста. — Три дня, не больше! Если рация не заговорит, ты у меня так запоешь, что в Мюнхене без наушников услышат.

Возражать было бесполезно. Орех снял крышку портативного приемника-передатчика и молча углубился в работу.

На успех почти не надеялись…

В руки националистов Орех попал не сразу. Вывезенный в 1942 году в Германию, он некоторое время после окончания войны находился в лагерях для перемещенных лиц, где нашел его один из проводников так называемой миссии УПА при зарубежном представительстве УГВР, оуновец по кличке Байда. Он старательно обрабатывал Ореха, стремясь сделать из него фанатика-националиста. Не жалел Байда ни слов, ни красок для воспитания своего подопечного. Орех стал неприязненно относиться к Советскому Союзу, а со временем вступил в ОУН.

Пользуясь тем, что хлопец не знал настоящего положения дел на родине, Байда плел басни о подполье на Украине, которое, мол, ведет освободительную борьбу, и предлагал ему нелегально вернуться туда в роли связного, уверяя, что это великая честь для каждого националиста.

Орех хотел повидать родные места, потому и согласился. Кроме того, парню так надоело околачиваться среди чужаков по лагерям и жить полуголодным, бесправным изгнанником, что он уже был согласен на все, только бы попасть на Украину.

Байда привез Ореха в Мюнхен, где познакомил его с членом ЗП УГВР Калиной. Тот отнесся к хлопцу доброжелательно и после короткой беседы дал согласие на соответствующее обучение.

Так Орех попал в деревню Обербойрен, где находилась разведывательная школа. Американский разведчик Блейк обучал националистов, в том числе и Дипломата. Последний инструктаж состоялся перед самым вылетом. Ильчишину и Ореху уточнили задание: наладить связь между ЗП УГВР и подпольем, а потом снабжать американский радиоцентр необходимыми данными с территории Советской Украины.

Особенно интересовали разведку сведения о предприятиях оборонного значения, о продукции, ими вырабатываемой, о расположении гражданских и военных аэродромов, об их охране, о размещении воинских частей. Шпионы должны были сообщить о противовоздушной обороне в Карпатах, передать за границу данные о площадках в горах, которые американцы в случае необходимости могли использовать для высадки военных десантов.

Орех понял, что зверхники Калиня, Доктор, Ярополк — это были Ю. Лопатинский, И. Гриньох, М. Лебедь — работают на американцев. Надеялся, что его используют в подполье только как радиста.

И вот прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Ореха поселили в бункер к бывшему районному проводнику Барвинку и боевику Шулике, а клятая рация по-прежнему не работала. Радист, видимо, догадывался, что никакой сети националистического подполья на Украине не существует, поэтому считал, что от его рации не будет толку. Хлопца охватило равнодушие.

Несмотря на угрозы Ильчишина, радист продолжал бездельничать, хотя хорошо знал: эмиссар слов на ветер не бросает. Выручила погода: на третий день повалил густой снег, и громадный голубоватый ковер, который казался бескрайним в этой холмистой местности, отрезал Ореха от Ильчишина — переходы из бункера в бункер стали невозможными.

Шли недели. Глухая тьма, черная, бесконечная, угнетала Ореха, пронимала душу каким-то мистическим ужасом, и ему все время казалось, что где-то рядом затаилась грозная опасность.

Барвинок и Шулика привыкли к зимовкам в буккере. Днем они отсыпались, а ночью на раскаленной железной печурке готовили еду, болтали. Орех внимательно к ним прислушивался.

— Видно, с краевым проводом что-то случилось, — услышал как-то радист обрывок разговора.

— Брось, друже, — сказал в ответ Барвинок. — Зверхники что, глупей нас с тобой? Они еще раньше забились в норы и повылазят оттуда только к весне, как зазеленеет.

— До весны еще ого-го, — произнес Шулика. — А хоть бы и дождались, так не думаю, что нам будет легче.