Иван Падерин - Когда цветут камни Страница 32

— Ну вот, пришли. Будем делать залом, — тихо, вполголоса проговорила Матрена Корниловна. И Семка окончательно пал духом.

— Тут? — сипло спросил он, в горле у него пересохло.

— Говорю, тут. Не тряси штанами.

— Я не трясу, — еле выговорил Семка, прячась за спину товарища.

Молчаливый Федя оказался смелым и спокойным охотником. Он подошел к Матрене Корниловне, и она принялась с ним строить залом берлоги. Два бревна, положенные крестовиной, закрыли медведю свободный выход. Федя встал на вершину заломленного дерева, а Семке выпало шуровать бурого.

Длинный черемуховый прут, приготовленный для шуровки, Семка долго не мог всунуть в отдушину берлоги. У него тряслись руки, округлившиеся глаза почти ничего не видели. Наконец помогла Матрена Корниловна, и прут пошел. Семка осмелел было, как прут уперся во что-то и дальше не шел. «Значит, медведя в берлоге нет», — опрометчиво подумал Семка.

Вдруг в глубине что-то дернулось, и Семка застыл на месте.

— Шуруй! Шуруй.. — крикнула Матрена Корниловна, подняв руки. Но Семка не в силах был пошевелиться.

— Шуруй же, тебе говорят!..

Чело берлоги приподнялось. Кто-то с силой выдернул из Семкиных рук черемуховый прут. Семка, не чувствуя под собой ног, метнулся в овраг. Пожалуй, он разбил бы себе лоб о дерево, если бы в этот момент не раздался выстрел. Семке показалось, что пуля просвистела возле самого его уха. «Чертова баба, в меня метит», — мелькнуло у него в голове, и он упал на снег ни жив ни мертв.

В ту же секунду послышался звериный рев. Семка, закрыв глаза, представил себе, как медведь расправляется с охотниками. «Господи Иисусе, и моя смертушка пришла, — он мысленно перекрестился. — Прощай, белый свет».

Как только голова медведя показалась из берлоги, Матрена Корниловна встретила его точным выстрелом. Но медведь редко падает с первого выстрела. У этого тоже хватило сил вырваться из чела, но преодолеть залом не успел, застрял в крестовине, и вторая пуля свалила его.

Когда раздался второй выстрел, Семка, как пружиной подброшенный, вскочил и забрался на дерево. Сидел там долго, озяб и, наверное, окоченел бы, если бы Федя и Матрена Корниловна, волоча по снегу бурого медведя, не увидели его:

— Слезай, охотник, помогай тащить!..

Здоровенные лапы были еще теплые; и Семка не столько помогал, сколько грел в них свои озябшие руки.

В полночь они доволокли косолапого до зимовья. Матрена Корниловна осмотрела двор, и к Семке:

— Ты умеешь свежевать?

— Конечно. Не впервой.

— Тогда начинайте, я схожу во второй барак.

— Туда, значит? К районным представителям? — «До второго барака десять верст, ночь. Сатана, а не баба. Ее сам черт, видно, боится».

— Туда, туда… — ответила Матрена Корниловна. Не могла же она сказать Семке, что идет в дозор, последить за дезертиром, куда ведет его след. Ведь на ночлег он отправляется по той же лыжне.

Уходя она наказала:

— Шкуру повесьте на колья, тушу — на чердак.

— Ладно, все сделаем, как надо.

И Семка принялся за дело. Федя помогал ему. Сняли шкуру. Покрытая белой жировой пленкой, медвежья туша лежала перед ними смирно и неподвижно.

— Я, брат, привычный к этому делу, — хвалился Семка. — Ты думаешь, я давеча убежал от берлоги с перепугу? Нет. Там у меня на примете рогатина была, вот я за ней и полез на дерево. Если бы он выскочил на вас, я его на эту рогатину насадил бы. Мне не впервой…

— А не захворал ты случаем медвежьей болезнью? — спросил Федя.

— Что ты! Это от него так пахнет. У него понос бывает, как у человека. Вот увидишь: ободранный медведь — совсем человек человеком, — разговорился Семка. Ему хотелось убедить Федю, что он действительно заправский охотник. — Этот медведь — мужик, самец, а вот у самки груди имеются и все такое, как у девки, истинный Христос, сам своими глазами наблюдал… Слушай, я придумал одну штуку, — сказал он внезапно, — давай девчонок напугаем.

— Как?

— Положим его у порога, будто мертвого мужика. Девки проснутся до ветру, а он тут как тут… Здорово я придумал, а?

— За это попадет, — возразил Федя.

— Ну, тогда спать иди, я тут без тебя управлюсь.

К утру стало морозить. Развеселившиеся днем подснежные ручьи умолкли, заглох нежный звон капелл. Перед рассветом послышался треск, частые щелчки, словно сотни ковалей и молотобойцев сбежались сюда к зимовью, и, помогая зиме укрепиться против наступающей весны, торопятся заковать в броню все, что грело и ласкало солнце в минувший день.

Мороз проник в барак лесорубов. Нюра Прудникова проснулась от холода: соседка по нарам стащила на себя ее одеяло. Проснувшись, Нюра возмутилась — почему не топится печка. Вон как все ежатся во сне, а дежурная лежит между спящими. Наверное, захворала. Ничего не поделаешь, придется самой вставать.

Встала Нюра и сразу поняла, почему печка не топится: дров ни полешка.

Всунула ноги в чьи-то валенки и отправилась за дровами. Но не тут-то было — мороз спайками льда приковал двери к порогу. Прижав локти к груди, девушка с размаху ударила плечом в дверь, и она распахнулась.

— Ох…

Нюра остолбенела: у порога, преграждая выход, лежал, как показалось ей, человек с отрубленной головой.

На прииске Нюру Прудникову знали как девушку бойкую, и она сама не считала себя трусихой. Ей ничего не стоило спуститься в темную заброшенную шахту, она не боялась ходить ночью по таежным тропам с одного прииска на другой. «Ее не испугаешь ни чертом, ни дьяволом», — говорили приискатели. Нюра побывала там, куда даже парни побаивались ходить. Ну, например: осенью ходила за кедровыми орехами на Соболиную гору, где сказывают, собираются все гадюки на свою змеиную свадьбу. Ходила туда часто и ни разу не встречала змеиных клубков.

Одним словом, бойкая девушка, В нее влюбился забойщик Коля Васильев: он прислал ей через своих товарищей письмо.

Нюра прочитала послание влюбленного своим подругам и отчеканила:

— Я ему не ровня, водиться с ним не буду. Молод еще, пусть подрастет.

И тогда же подумала: кончится война, тогда видно будет, а то еще влюблюсь, чего доброго, стану сохнуть и тосковать, как Варя Корюкова. Да и вообще-то, существует ли такая любовь на свете, о какой пишет Коля Васильев: «что приходит, когда ее не ждешь, и берет верх над сердцем и умом»? И, как всякая девушка, которой еще не довелось испытать на себе могучую силу любви, Нюра утверждала: такая любовь существует только в песнях, книгах и письмах…

«Атаман в юбке», — называли ее громатухинские женщины.

«Бойкущая, любого парня за пояс заткнет», — говорили о ней громатухинские мужчины.

И она не обижалась: «Пусть говорят, меня от этого не прибудет, не убудет, какая была, такая останусь».

Но сейчас Нюра растерялась: перед ней лежал голый, обезглавленный труп. Захлопнув дверь и спрятавшись за косяк, Нюра вся сжалась в комок.

— Девочки… — позвала она. Но никто не отозвался. — Ну, девочки, вставайте же! — позвала она громче и только теперь увидела, что дежурная не спит: прижавшись к подруге и затаив дыхание, она ждала, когда проснется «атаман в юбке» и постучит в стенку к отцу. — Ну вставайте же, я вам говорю!

И девушки начали подниматься.

— Одевайтесь, пойдемте к мужикам. Там что-то случилось. И не кричать, — предупредила их Нюра. Они прислушались: в дверь кто-то постучал, потом сильно, как лошадь копытами, затопал ногами.

Девушки затаились. Топот удалялся по дороге на перевал, в сторону Громатухи.

На перевале Семку встретила Матрена Корниловна.

— Куда ты помчался, Семен? — спросила она с таким видом, будто после вчерашней охоты между ними установилась дружба; иначе она не могла поступить — метнется Семка в сторону, гоняйся тогда за ним по насту, как кедровка за козлом.

Но шкодливый Семка принял это всерьез. Он убедил себя, что ему и в самом деле удалось напугать лесорубов, и они сейчас разбегутся по домам. Он уже и сам наполовину поверил в то, что у порога барака лежит не туша медведя, а обезглавленный человек.

И попытался напугать Матрену Корниловну:

— Беда там, Корниловна, беда!..

— Что за беда?

— Голову отрубили человеку топором. У порога лежит, сам своими глазами видел, истинный Христос…

Матрена Корниловна подумала о Захаре Прудникове: «Неужели он пустил в ход свой топор? И черт меня дернул оставить его там на ночь! Больной человек, горячий и нервный, ногу на фронте оставил. Кто-нибудь разозлил его — и он за топор… Тьфу! Что это я… такую возвожу на него напраслину. Может, это тот, за которым гоняюсь по горам и перевалам, замыслил что-нибудь бандитское, негодяй, и подкрался…»

Но, заметив, что округленные глаза Семки бегают, спокойно спросила:

— Еще что случилось?

— Больше ничего не заметил…