Лотар-Гюнтер Буххайм - Подлодка [Лодка] Страница 32

Пятнадцатый день в море. Уже прошло две недели. Сегодня низкие волны. Они беспорядочно сталкиваются без какого-либо намека на слаженное движение масс воды. Лодка неуверенно взбирается на их гребни, не имея возможности попасть в их ритм, которого попросту нет. Старые донные волны, которые можно изредка ощутить под гладью океана, возмущаемой резкими поверхностными волнами, вносят свои вариации в неровное дыхание Атлантики.

За все это время нам не встретилось ничего, за исключением одной бочки, нескольких ящиков и однажды сотен винных пробок, чье появление озадачило даже командира:

— Они остались не после кутежа — только пробки и ни одной пустой бутылки — так не бывает!

Я стою вахту вместе со штурманом. По крайней мере, я буду поддерживать свои бицепсы в форме. Держа в руках тяжелый бинокль, я чувствую каждый мускул, начиная от предплечья и заканчивая лопатками. По сравнению с первым часом я начал чаще опускать его. Штурман может часами держать свой бинокль перед глазами. Можно подумать, он появился на свет с руками, согнутыми под прямым углом в локтях и прижатыми к туловищу.

— Мы живем жизнью, которую можно назвать двойной, — начинает он ни с того, ни с сего.

Я не понимаю, к чем он клонит. Членораздельная речь не относится к достоинствам штурмана, к тому же его слова долетают до меня промеж его кожаных перчаток:

— Половина жизни, так сказать, проходит на борту, другая половина — на берегу.

Он хочет сказать что-то еще, но видно, что не может подобрать подходящие слова.

Мы оба заняты обзором своих секторов наблюдения.

— Дело в следующем, — наконец, продолжает он. — мы здесь предоставлены сами себе — нет ни почты, ни связи, вообще ничего. Но все-таки есть нечто, соединяющее нас с домом.

— Что именно?

— Например, есть вещи, которые постоянно беспокоят тебя. Ты всегда тревожишься, как там дела дома. Больше всего — как там твои близкие. Они даже не догадываются, где мы находимся в этот момент, какое море бороздим сейчас.

Опять пауза. Затем он продолжает развивать свою мысль.

— Когда мы выходим в море, — он не сразу договаривает предложение до конца. — мы уже наполовину вычеркнуты из числа живых. Если с лодкой и правда что-то произойдет, пройдут месяцы, пока родным сообщат о ее гибели.

Тишина. Внезапно он заявляет:

— Если человек женился, считай, что он пропал.

Это объявляется таким тоном, что сразу становится понятно: эта максима не подлежит сомнению.

Я начинаю догадываться. Он говорит про себя. Но я делаю вид, как будто речь по-прежнему идет об общих вещах.

— Ну, не знаю, Крихбаум, так ли уж важно обручальное кольцо… Сколько времени женат шеф?

— Всего пару лет. Надменная дама — блонда с перманентной завивкой.

Теперь, когда к его облегчению разговор пошел не о его проблемах, он говорит легко, без колебаний:

— Она поставила что-то вроде ультиматума: «Я не позволю испортить себе жизнь!» — типа того. Похоже, она не испытывает недостатка в развлечениях в то время, как мы проветриваемся здесь. Одним словом, шефу повезло. К тому же она сейчас беременна.

Снова молчание. Когда Крихбаум продолжает разговор, он опять говорит медленно, как в самом начале:

— Понимаешь, что таскаешь с собой слишком много балласта — лучше не думать обо всем этом!

Мы опять погружаемся в осмотр горизонта. Я разглядываю его в бинокль, дюйм за дюймом. Затем опускаю бинокль и окидываю взглядом море и небо, чтобы дать отдохнуть глазным мышцам. Потом прищуриваюсь и опять подношу окуляры к глазам. Все та же рутина: осмотреть горизонт, опустить бинокль, осмотреться вокруг, опять поднять бинокль.

По курсу лодки, два румба слева по борту, виднеется полоса тумана — клок грязной, темно-зеленой шерсти, прилипшей к горизонту. Штурман сосредотачивает свое внимание в этом направлении. Туман всегда вызывает подозрение.

Проходит добрых десять минут, прежде он продолжает свою мысль:

— Пожалуй, это единственное, что можно сделать в таком случае, убраться подальше от всего этого menkenke!

Это слово крутится некоторое время у меня в голове:

— «Menkenke» — на идиш это значит «сумка с сюрпризами» или что-то в этом роде? Откуда он знает это слово: «menkenke»? «Fisimatenten» — у него другое значение — «неприятности». «Menkenke»… «Fisimatenten» — с ума сойдешь, размышляя о подобных словах.

Я подумал про прапорщика Ульманна. У него тоже есть свои проблемы. Ульманн из Бреслау. Глядя на курносый нос и редкие веснушки, разбросанные по всему лицу, ему не дашь больше четырнадцати лет от роду. На базе я как-то увидел его в синей парадной форме. В большой фуражке на голове он был похож на клоуна, одетого в костюм, который был куплен ему на вырост.

О нем сложилось хорошее мнение. Похоже, он крепкий парень. На самом деле, правильнее будет назвать его не «маленький», а «небольшой». И, присмотревшись к нему повнимательнее, понимаешь, что он старше, чем кажется. Не все морщины на его лице появились от смеха.

Однажды, когда я остался с ним наедине в унтер-офицерской каюте, он начал странно себя вести: бесцельно перебирал кухонную утварь на столе, переставляя ее то туда, то сюда, перекладывал нож параллельно вилке и при этом время от времени посматривал на меня, явно стараясь обратить на себя внимание.

Я понял, что он хочет мне что-то сказать.

— Вы знаете цветочный магазин рядом с кафе «У приятеля Пьеро»?

— Конечно, там две девушки-продавщицы. Одна, кажется, ее зовут Жаннет, очень миленькая. А как зовут другую?

— Франсуаза, — подсказал прапорщик. — По правде говоря, я помолвлен с ней — конечно, тайно.

Я чуть не поперхнулся: наш крошка-прапорщик с прической, как у фарфорового мальчика, в униформе, которая велика ему, помолвлен с французской девушкой!

— Она очень хорошенькая, — сказал я.

Прапорщик сидел на своей койке, положив ладони на бедра, и выглядел совершенно беспомощным. Казалось, это признание отняло у него последние силы.

Постепенно все прояснилось. Она беременна. Прапорщик не настолько наивен, чтобы не понимать, что будет означать для нее рождение ребенка. Мы враги. Приговор сотрудничающим с оккупантами обычно не заставляет себя ждать. Прапорщик знает, насколько активизировались маки. [32] Девушка, очевидно, знает это еще лучше.

— К тому же она не хочет ребенка! — промолвил он, но так нерешительно, что мне приходится спросить:

— То есть?

— В том случае, если мы вернемся из похода!

— Хм, — пораженный, я не нашелся ответить ему ничего лучше, — Ульманн, не стоит так отчаиваться. Все уладится. Не надо думать о плохом!

— Да, — это было все, что он смог произнести.

Опять поднять бинокль. Почему их не делают менее тяжелыми? Штурман, стоя рядом со мной, саркастически замечает:

— Господам из штаба следовало бы хоть раз посмотреть на это — ничего, кроме океана, и никакого намека на врага. Могу себе вообразить, как это выглядит в их понимании: мы выходим в море, идем несколько дней, наслаждаясь окружающим видом и вдруг, пожалуйста вам! — появляются транспорты, несметное количество их, все груженые до самого планшира. Смелая атака — выстреливаем все, что имеем. Несколько глубинных бомб в ответ — просто чтобы сбить с нас немного спеси. Множество победных вымпелов на перископе, каждый из которых означает упитанный танкер, и вот мы, с улыбкой до ушей, швартуемся у пирса. Тут же, само собой, духовой оркестр и награждение героев. Но вообще-то обо всем этом стоило бы снять фильм, только слишком много дерьма получилось бы крупным планом. Горизонт, чистый, как попа ребенка, лишь пара облачков — и больше ничего. Потом они могли бы запечатлеть внутренности лодки: заплесневевший хлеб, грязные шеи, гнилые лимоны, драные рубашки, потные простыни и в качестве хорошего финала — наш групповой портрет, мы все в полной заднице!

Шестнадцатый день в море. Кажется, у шефа сегодня хорошее настроение. Скорее всего, потому, что ему удалось удачно завершить особенно сложный ремонт одного из двигателей. Его даже уговорили просвистеть мелодию для нас.

— Надо выступать в водевиле! — одобрил Старик.

Стоит мне закрыть глаза, и передо мной во всех подробностях встает сцена в баре «Ройаль», шеф с лодки Меркеля пытается научить меня высвистывать мелодию на двух пальцах. Искусство художественного свиста — по крайней мере, в этой флотилии — похоже, является прерогативой инженеров.

Сейчас кажется, что это было так давно. Музыканты, уставившиеся пустыми глазами, сумасшедший Труманн. Томсен, валяющийся в луже собственной мочи, выкрикивающий лозунги, тонущие в бульканье.

— Что-то ничего не слышно от Труманна, — внезапно произносит Старик, как будто прочтя мои мысли, — Он должен был уже давно выйти в море.

И от Кортманна, и от Меркеля.

Мы лишь случайно услышали Кальмана и Сеймиша, когда им приказали доложить свои координаты. Да еще донесения от Флейшзига и Бехтеля, которые перехватил наш радист.