Александр Одинцов - Огненная вьюга Страница 32

«Молодец Ергин, — подумал капитан, — не ждал у моря погоды, а заранее продумал возможные действия отряда».

— И еще одно, — продолжал начальник штаба, — Брандуков просит поручить разведку шоссе его взводу. Личный состав, говорит, обижается, что ему поручают мелкие задания, а что поважнее — алексеевцам. Вроде бы недоверие получается. Даже стишок они про себя сочинили:

Бил отряд автомобилиФюрера спесивого.А мы фрица на кобыле,Да и то паршивого.

— Ладно. После разберемся, кто кого бил, — сказал недовольно командир. — Ишь ты, стихотворцы нашлись. Но в общем учтем… Брандуков прав. У него во взводе испытанные огнем бойцы. И сам он опытный командир, смелый, решительный… По Велижскому рейду знаем его. Смелее его надо на большие дела посылать. Так, что ли, комиссар?

Огнивцев согласно кивнул головой:

— Давно пора. Однако послать в разведку следует все же взвод Алексеева. Он бывал уже в этих краях, хорошо знаком с местностью. Посылать туда новых людей, которым придется начинать все сначала, просто неразумно.

Затем командиры взводов доложили о настроении людей, их здоровье, состоянии оружия, количестве боеприпасов, высказали свои предложения о размещении в засаде подразделений, огневых точек.

— Когда будем делать завал и производить его минирование? — спросил начальник штаба.

— Не позднее чем за час-полтора до рассвета, — ответил командир отряда, — чтобы он был сюрпризом для фашистов. А если, как развиднеется, немцы попытаются разминировать и растащить завал, мы помешаем им это сделать огнем из всех видов оружия. Пусть к нему стянется с обеих сторон побольше автоколонн, чтобы нашей авиации было над чем поработать. Да и наших людей следует рассредоточить вдоль дороги. Во-первых, это создаст у противника иллюзию нашей многочисленности, во-вторых, даст возможность осуществлять маневр огнем. Впрочем, детали уточним при рекогносцировке.

— Это все так. Но вы ничего не сказали о самом главном, товарищ капитан, — заговорил старший лейтенант Алексеев. — Во взводе нет мин, мало взрывчатки, да и боеприпасов кот наплакал. Правда, к трофейному оружию патроны имеются, но его у нас немного. Я же докладывал…

— Мне это известно, — перебил командир отряда. — С нашими запасами мы и получаса не продержимся. Но штаб фронта сообщил, что нынешней ночью нам будет сброшено с самолетов все необходимое для операции. Кроме того, обещают подкинуть продовольствия, медикаментов и еще кое-что.

— Вот это здорово! Дадим тогда фрицам копоти, — радостно воскликнул старшина Шкарбанов, назначенный командиром взвода вместо погибшего Васильева.

— А до получения обещанного груза отдыхать, что ли, собрались, товарищ Шкарбанов? — спросил Огнивцев. — Ведь в нашем распоряжении до прихода самолета почти целые сутки и есть еще у нас, как говорится, порох в пороховницах. Есть еще чем устроить концерт для немцев на шоссе.

— Ну, знамо, пошабуршим и тем, что есть, — согласился Шкарбанов.

Шевченко задумался. Конечно, можно было наскрести все оставшиеся боеприпасы, взрывчатку и навалиться сегодня же всем отрядом на противника из засады. Но этого, пожалуй, не стоит делать. Во-первых, потому что нападение насторожит противника и заставит его проявлять большую осторожность при движении по шоссе, усилить его охрану, во-вторых, отряд останется совершенно беспомощным, если из-за непогоды или каких-нибудь других непредвиденных обстоятельств самолет не прилетит и не сбросит боеприпасов и взрывчатки. Нет, рисковать нельзя. Оставаться во вражеском тылу без них невозможно.

И командир решил с утра направить к шоссе взвод Алексеева, усиленный стрелковым отделением, вооруженный трофейным оружием, а с получением груза навалиться на оккупантов всем отрядом во взаимодействии с авиацией.

Вскоре Алексеев увел своих бойцов на шоссейную дорогу, а оставшиеся занялись подготовкой заранее выбранного пункта к приему транспортного самолета. Он располагался в километре южнее деревни Власково, где и разложили прямоугольником шесть костров из сухих дров. Выделили команду костровых, наблюдателей за парашютами в радиусе 500—600 метров от центра площадки и в помощь им группу бойцов для сбора и доставки грузов на волокушах. Общее руководство встречей возлагалось на начальника штаба отряда, а непосредственное — на старшину Кожевникова.

Командир и комиссар провели бессонную ночь. Предстояла еще такая же. И командир предложил комиссару вздремнуть хотя бы часок. Легли на полу кухни барака на душистом сене, накрытом плащ-палаткой. Духмяное сено пахло летом, разнотравьем, приятно кружившим голову. Но ни Шевченко, ни Огнивцеву не спалось. Волновали мысли о предстоящей операции, которая, как они понимали, может оказаться самой тяжелой для отряда. Отгоняя тревогу, умышленно не говорили о возможной задержке самолетов — и транспортных и бомбардировщиков, что вызовет необходимость выполнять приказ своими оскудевшими средствами; а это почти верная гибель всего личного состава. Вспоминали эпизоды былых схваток во время осеннего Велижского рейда, боевых товарищей, которые навсегда остались на смоленской земле, Валдае.

Шевченко и Огнивцев были не просто друзьями. Смертельно опасный поход по вражеским тылам сблизил их, научил понимать друг друга с полуслова и высоко ценить, сделал побратимами. Почти три месяца они спали в одной палатке, ели из одного котелка, когда надо было, рядом шли в бой… В те дни Шевченко был принят кандидатом в члены ВКП(б). И рекомендовал его в партию комиссар.

В дверь постучали, и на кухню вошел с закопченным чайником в руке старшина Кожевников:

— Товарищи командиры, пока обед поспевает, чаек вскипел. Гляжу, вы не спите. Может, погреетесь?

— Спасибо, старшина, за заботу, — ответил Шевченко. — В самый раз чайку попить. Вставай, комиссар, чего лежать, все равно не спится.

Встали, сели за дощатый столик, налили кипятку с душицей, надерганной, видать, из сена. Тепло, тихо, покойно, горячая кружка в ладонях… Что еще солдату надо! Не домашняя обстановка, конечно, и покой обманчив — где-то неподалеку враг. Но и здесь, как во сне, зримо всплывают воспоминания о самом близком и родном уголке, где родился и вырос. Не велик тот уголок у каждого — у кого деревенька, у кого городок, тихая улица или вовсе один лишь домик. Но нет на свете их милее и краше и ничто не согревает так сердце, как память об этой, только твоей маленькой родине. Без нее немыслима и та могучая, большая, за которую идет сейчас великая битва.

Забыл командир про чай, задумчиво смотрит через мутноватое запотевшее стекло окна на белые от снега деревья, вздыхает. Далеко, видать, отсюда его мысли. Взгляд непривычно мягкий.

— Чего вздыхаешь, командир? — спросил комиссар.

— Далеко враг забрался на нашу территорию, дорогой мой комиссар, — ответил Шевченко. — Долго и тяжело придется выпроваживать его восвояси.

— Да-а, нелегко, конечно. Но начало, Александр Иосифович, уже положено. И, мне кажется, очень важно то, что разгром немцев начат именно под Москвой.

— Ну, не скажи, гораздо лучше было бы, если б мы им башку скрутили еще под Минском. А то видишь, куда они дошли. Я как вспомню свою Белгородчину, представлю, как по ней фашисты шастают, — сердце кровью обливается. Кто виноват, что врага так далеко допустили? Мы, комиссар, мы! Со всех нас спрос от маршала до рядового. Тебе-то полегче, до твоих родных краев немец не дотопал да и не дойдет уж теперь…

— Ты прав, командир. До Коми им не добраться. Но дело ведь не в том, что моя республика занимает, так сказать, выгодное географическое положение и вроде бы недоступна для врага. Чепуха! Допер бы немец и туда, если бы ему здесь, под Москвой, рога не обломали…

— Так-то оно так, — задумчиво сказал Шевченко. — Я к тому говорю, что по-хорошему завидую тебе. И война твой край обходит и у самого тебя вся жизнь путем. А вот у меня все не слава богу. То одно, то другое, вся дорога в ухабах…

— Кое-что о тебе мне известно, но очень мало, — признался комиссар.

— Я давно хотел тебе все рассказать о себе, тем более, что ты мой партийный крестник, да все откладывал этот разговор, — вздохнул Шевченко. — Когда ты мне рекомендацию давал, подробно поговорить не удалось, помнишь, какая запарка была. Да я об этом и не горевал — знал, что не подведу тебя и звание партийное не опозорю, как бы ни сложилась моя судьба. Но уходить от откровенного, до конца откровенного разговора не хочу…

Шевченко отставил кружку с остывшим чаем, достал сигарету, долго разминал ее и не спеша, словно вспоминая забытое, начал:

— Родился я, как ты знаешь, в 1914 году в Белгороде, в семье приказчика у богатого торгаша, который занимался куплей и продажей скота. Отец был хороший, добрый, но гордый человек. Он мечтал скопить деньжат, завести хоть небольшое, но свое дело, чтобы быть независимым ни от кого. Еще он мечтал, чтобы его сын, то есть я, стал образованным человеком. Да, накопил-таки папаша малую толику и в период нэпа открыл небольшую лавочку по продаже продовольственных и хозяйственных товаров. Ну, а прихлопнули нэп — батю как «чуждый элемент» лишили избирательных прав. Хорошо еще, что на Соловки не укатали. Ну а я, выходит, оказался нэпманским сынком. Как я ни бился — и в Горловке на коксовых печах работал, и с малограмотностью в деревнях боролся, и то, и се, а все нет мне ни веры, ни ходу… И вот в тридцатом году, когда в ФЗУ учился, вступая в комсомол, я смалодушничал.