Анатолий Баюканский - Заложницы вождя Страница 32

— Я мимо проходил, — неуверенно начал Борис, — вдруг вижу… Кажется, Эльза Эренрайх. — Сразу вспомнил трудную фамилию. — Ты?

— Я, самое настоящее фрицевское отродье, — горько улыбнулась Эльза, глаза девушки стали печальными, она невольно съежилась, представив себя деревенской юродивой, которую терпят ради уродства. Вот сейчас седой вновь оскорбит и плюнет вслед. — Я надеялась увидеть тебя и, кажется, мне это удалось.

— Придумщица! Никого ты не хотела видеть, просто мы столкнулись. И про отродье, если можешь, не вспоминай, ладно? — Борис ужасался тому, что произносили его уста: как можно мило беседовать с представительницей нации, которую ненавидишь?

— Посуди сам, разве я виновата, что нас взяли и выселили?

— Ты права, только я… — Борис прикусил язычок. Мослатый подозрительный дядька, кривой на правый глаз, грыз крепкими зубами мерзлую картошку прямо с кожурой, вроде бы осторожно прислушивался к их тихому разговору. Не дай бог, донесет, что якшался с немкой, «схватишь червонец» без права переписки. Борис, как и все ребята бригады, наизусть знал все пункты и подпункты страшной «пятьдесят восьмой статьи».

— Отойдем в сторонку, — Эльза будто прочитала его мысли, — здесь людно. И потом…там голодные люди, мне так жаль их. — Эльза, не дожидаясь согласия Бориса, пошла к пролету между доменным и прессовым цехами. И, странное дело, Борис Банатурский — человек, во сне и наяву живущий мечтой о мести немцам, как привязанный, двинулся за девушкой.

— Разгуливаешь по территории в рабочее время? — с трудом изыскал повод для продолжения разговора. В душе все еще садняще сидел страх. Только теперь стало доходить до него, какой опасности подвергает себя, разговаривая с немецкой ссыльной. А тут еще мослатый приблизился к ним.

— А ты тоже не на плавке?

— Я? — Борис, не раздумывая, вытащил из кармана заветный талончик на «гвардейский обед» и устыдился наивного бахвальства, словно ощутил совсем рядом собственную тень, которая скривилась от боли. Боже! Как здорово, что девчонка не ведает, каким «героическим» трудом завоевал он эту драгоценную для любого «оборонца» награду. Разве расскажешь ей, что живет на милостыню земляков, которые усиленно подкармливают его, отдавая по очереди свои драгоценные талоны. — Тебя устраивают мои оправдания? Хотя… зачем весь этот разговор?

— А почему бы нам не поговорить? — осмелела Эльза. Лицо ее просветлело и стало еще краше и привлекательней, полные губы сложились в осторожную доброжелательную улыбку. И она показала Борису точно такой же, правда, с иной литерой, талон, чем окончательно сразила и устыдила седого.

— От души рад, — Борис в душе невольно позавидовал Эльзе: подумать только: в чем душа держится, кожа да кости, а как работает, не чета мне, но… Не рано ли восторгаюсь? Припомнился короткий разговор в столовой двух посудомоек, мол, немка-то стибрила талон у какого-то работяги. «Глупости! Чушь! — попытался отогнать сомнения. — Один раз еще можно украсть талон, но…»

— Я чем-то тебя обидела? — сомнения Бориса не укрылись от глаз Эльзы.

— Ответь, пожалуйста, только честно, — не удержался Борис, — неужто ты по две нормы в смену даешь? — многозначительно глянул на талон, который девушка все еще держала в руке.

— Да не оскудеет рука дающего, — простодушно улыбнулась Эльза, — сама не понимаю, за какие заслуги мне выдают талоны, может, ты объяснишь? — Глаза Эльзы наполнились тревогой, одно упоминание о незаслуженной награде вызывало странную дрожь в теле, острые рыжеватые реснички девушки затрепетали. Она вдруг ужаснулась бездне, которая внезапно открылась перед мысленным взором — тюремные решетки на окнах, суровый суд за обман государства. — Нас, ссыльных, больше, чем пятьсот человек, а талон на «гвардейский обед» каждый день дают только мне, я отказывалась, но… если бы ты знал, как мне стыдно перед женщинами.

— Мистика! — Борис не нашел иных слов, ибо рассказ девушки мало походил на правду. Почувствовал легкий озноб в теле: разве можно было так рисковать? За немкой, конечно, глаз да глаз, а он… тоже мне, нашелся третейский судья. «Уйти, немедля надо уйти!» — наказывал себе, но мозг словно пришел в противоречие с ногами, ноги не шли, не подчинялись.

— Я, признаюсь тебе, неумеха, — зашептала Эльза, — плохо работаю, старший контролер постоянно шпыняет в бок, грозится, но… каждый день на участок приходит важная тетя из конторы, вручает талон, ехидненько так посмеиваясь, заставляет расписаться и удаляется. Я каждый раз, как дура, бегу за ней, сую талон, спрашиваю: «За что сие?» Бесполезно.

— Вот сатана! — Бориса растрогало признание девушки, ее доверие, могла ведь и приврать, как проверить? Оба не заметили, как подошли к запорошенной снегом скамейке, Борис смахнул ладонью снег и, не сговариваясь, оба присели на холодную железную скамью, впервые взглянули в лицо друг друга и засмущались, но через мгновение глаза их вновь встретились. Сближение произошло так естественно и просто, что Борис окончательно забыл и про мослатого мужика, который шастал где-то поблизости, и про недавние страхи.

— А что это у тебя на лице? Обидел кто?

— Где? Ах, это? Споткнулась, наверное! — Эльза потрогала синяк под глазом, и он сразу засаднил. — Я, Борис, очень несчастна, — призналась девушка.

— Я тоже, — смутился Борис. От Эльзы исходил какой-то странный обволакивающий свет. Она, будто гипнозом, вытягивала из него слова и признания, от которых самому становилось страшно и неуютно.

— Сиротой стала, — опять тихо сказала Эльза. — Без родины, без отца.

— И я тоже, — вытолкнул из себя Борис.

— Ссадины зарастут, — совсем по-взрослому произнесла Эльза, — а вот душа… Мне очень плохо, Борис, — Эльза хлюпнула носом, — и про боль рассказать некому.

— Что ж, выкладывай, покуда я добрый. — «Боже, что со мной происходит? Зачем я играю чужую роль?» Борис растерянно оглянулся, почувствовав спиной чей-то настороженный взгляд. Мослатый мужик, привалясь к косяку двери котельной, не скрываясь, наблюдал за ними.

— За конвейером не успеваю, уже шесть болванок пропустила без осмотра, а талон… будто граната в руках, в ней большая опасность. — Эльза утерла мокрые глаза кулачком и выжидательно уставилась на Бориса. Так смотрит обиженный и недоумевающий ребенок на взрослого дядю, ожидая совета.

— Что тебе? Бери, пока дают! — Борис не знал, как успокоить девушку, начал нести околесицу. — Допустим, в управлении сидит человек, который втайне симпатизирует вам, немцам, вот он… Спохватился: какую чушь городит! Заметил, что руки Эльзы посинели от холода, и его вдруг посетила странная мысль: взять бы ее ладошки в свои, согреть бы своим теплом. Удивился, что додумался до такого. С девчонками он еще никогда не имел дела, а тут вдруг пожалел. Кого? Немку, чьи сородичи не пожалели его мать, сестру, родичей. Чтобы остудить вновь вспыхнувшую ненависть, досадливо спросил:

— Сколько тебе лет стукнуло?

— Много. Шестнадцать с половиной. Пора бы разбираться в жизни. Моя бабушка, ее звали Луизой, уже в десять лет научила тринадцати основам жизни, я их хорошо запомнила, но как это применить здесь, не знаю. Прости, что про всякую ерунду рассказываю.

— Тринадцать основ жизни? Что это такое? — заинтересовался Борис, оказывается, эта немецкая девчонка не так и наивна, как он полагал.

— Это из божественных книг, — голова у Эльзы была ясной, тело легким, да и мороз словно отпустил, захотелось довериться этому парню, вывернуть всю душу наизнанку, — если хочешь, я вспомню, жаль, руки замерзли.

— Расскажи, прошу! — Борис осторожно взял пальцы девушки и стал согревать их своим дыханием. Она не отняла руки. А он все еще дивился на самого себя: ведь они едва знакомы, вовсе разные люди, можно сказать, кровные враги, однако почему-то Борису казалось, будто знают друг друга давным-давно.

— В мире есть основа основ, без них трудно понять ход событий. Ой, смотри, картошка из-за пазухи выкатилась. Подбери, не смущайся. А про основы… «Кто знает тринадцать? Я, /сказал Израиль/, знаю тринадцать: тринадцать божественных свойств, двенадцать колен, одиннадцать звезд, десять заповедей, девять месяцев до рождения ребенка, восемь дней до обрезания, семь дней недели, шесть книг Мишны, пять книг Закона, четыре праматери, три патриарха, две скрижали заповедей, но един Бог на небе и на земле».

— Един Бог! — как эхо повторил Борис. — Про Бога я знаю маленько. Про девять месяцев до рождения ребенка тоже слыхал, а про остальное… — У него возникло новое ощущение легкого недоумения и даже расстройства. Все происходящее было противоестественным. Оба изгоя ушли со смены, философствуют, а ведь им уготовано, как карасям, место на раскаленной сковородке. Не так ли и мы, людишки-греховодники, отлично представляем, что нас ожидает за гранью земного бытия, однако переломить себя не в силах, идем супротив закона, надеясь на всесильный русский «авось».