Барбара Такман - Августовские пушки Страница 32

К вечеру 1 августа, когда минуло уже более суток, а Германия по-прежнему отвечала молчанием на запрос Грея, король Альберт решился на последний шаг, направив кайзеру личное послание. Он составил его с помощью своей жены, королевы Елизаветы, урожденной немки, дочери баварского герцога. Она перевела его, одно предложение за другим, на немецкий язык, вместе с королем тщательно подбирая каждое слово и каждый смысловой нюанс. В послании признавалось, что по «политическим мотивам» выступать с открытым заявлением «не всегда удобно», но тем не менее «узы родства и дружбы», как надеялся король Альберт, могли бы побудить кайзера дать в частном и конфиденциальном порядке заверения в отношении уважения бельгийского нейтралитета. Упоминание о родстве — мать короля Альберта, принцесса Мария Гогенцоллерн-Зигмаринген, принадлежала к дальней католической ветви прусской королевской фамилии — оказалось напрасным, ответа кайзер так и не прислал.

Вместо него на свет появился ультиматум, пролежавший в сейфе фон Белова более четырех дней. Он был предъявлен в 7 часов вечера 2 августа. Ливрейный лакей министерства иностранных дел просунул голову в кабинет заместителя министра и срывающимся от волнения голосом известил: «К господину Давиньону только что прибыл немецкий посланник!» Через пятнадцать минут уже видели, как Белов ехал по Рю-де-ля-Луа, держа шляпу в руках, на лбу у него выступили бисеринки пота, и курил он, поднося сигарету ко рту частыми, резкими движениями, напоминая этим механическую игрушку. Едва «этот надменный тип» покинул здание, оба заместителя бросились в кабинет к министру, где Давиньон, обычно невозмутимый и уравновешенный оптимист, сидел необычайно бледный и растерянный. «Плохие, очень плохие новости», — сказал он, передавая подчиненным только что полученную ноту. Барон де Гаффье, политический секретарь, медленно вслух переводил ее, а Бассомпьер, сидя за столом министра, записывал каждое слово, обсуждая каждую двусмысленную фразу, чтобы убедиться в верности перевода. Пока они трудились над переводом ноты, Давиньон и постоянный заместитель министра барон ван дер Эльст напряженно их слушали, сидя в двух креслах по обеим сторонам камина. Обсуждение любого вопроса Давиньон заканчивал фразой: «Уверен, все окончится хорошо», поскольку ван дер Эльст своими оценками убедил в прошлом и самого министра, и правительство, что интенсивное вооружение Германии имеет целью лишь «Drang nach Osten» и не представляет никакой угрозы для Бельгии.

После завершения перевода в кабинет вошел барон де Броквиль — высокий брюнет с изящными манерами, решительный вид которого подчеркивали энергично закрученные вверх усы и блестящие темные глаза. Он занимал пост премьера и одновременно был военным министром. Когда ему зачитывали ультиматум, все присутствовавшие ловили каждое слово с таким напряжением, какое, очевидно, и рассчитывали вызвать составители этой ноты. Документ был составлен с большой тщательностью, вероятно, даже с подсознательным чувством того, что ему предстоит стать одним из важнейших документов века.

Генерал Мольтке написал первоначальный вариант собственноручно 26 июля — за два дня до объявления Австрией войны Сербии, за четыре дня до мобилизации в Австрии и России и в тот же день, когда Германия и Австрия отклонили предложение сэра Эдварда Грея о конференции пяти держав. Свой проект ультиматума Мольтке отослал в министерство иностранных дел, где его переработали заместитель министра Циммерман и политический секретарь Штумм, а затем в документ внесли поправки и изменения министр иностранных дел Ягов и канцлер Бетман-Гольвег. Окончательный вариант ультиматума был отослан 29 июля в запечатанном конверте в Брюссель. Необычайные усилия, приложенные немцами, отражали то огромное значение, которое они придавали этому документу.

Германия получила «надежную информацию», начиналась нота, о предполагаемом продвижении французских войск вдоль линии Живе — Намюр, «что не оставляет сомнений в отношении намерения Франции напасть на Германию через бельгийскую территорию». (Поскольку бельгийцы не видели никаких признаков передвижения французских войск, которого в действительности и не было, это обвинение не произвело на них никакого впечатления.) Так как Германия, утверждалось далее, не может рассчитывать на то, что бельгийская армия остановит французское наступление, она вынуждена в «целях самосохранения» «предвосхитить это вражеское нападение». Германское правительство будет «крайне сожалеть», если Бельгия станет рассматривать вступление германских войск на свою территорию «как направленный против нее враждебный акт». С другой стороны, если Бельгия займет позицию «благосклонного нейтралитета», Германия возьмет на себя обязательство «уйти с ее территории, как только будет заключен мир», возместить все потери, причиненные германской армией, и «гарантировать при заключении мира суверенные права и независимость королевства». В первоначальном варианте данное предложение заканчивалось так: «.. и отнестись с самым доброжелательным пониманием к любым требованиям Бельгии о выплате компенсации за счет Франции». В последний момент Белов получил указание вычеркнуть этот неприкрытый намек на взятку.

Если Бельгия станет противодействовать прохождению германских войск через ее территорию, говорилось в завершение ноты, то она будет считаться врагом Германии и будущие отношения с ней будут «решаться с помощью оружия». Бельгийцы должны были дать «недвусмысленный ответ» в течение 12 часов.

После чтения ноты «на несколько минут установилась трагическая тишина, казавшаяся бесконечно долгой», вспоминает Бассомпьер. Каждый находившийся в комнате думал о выборе, перед которым стояла страна. Маленькая по размерам и недавно получившая свободу, Бельгия упрямо цеплялась за независимость. Однако никому из находившихся в кабинете не было необходимости объяснять, к каким последствиям приведет решение об обороне. Страна подвергнется нападению, дома — разрушению, люди — репрессиям. Стоявший у порога враг обладал десятикратным перевесом в силе, поэтому окончательный исход борьбы не вызывал сомнений. С другой стороны, уступив требованиям Германии, бельгийцы стали бы соучастниками нападения на Францию и нарушителями собственного нейтралитета, не считая того, что они добровольно соглашались на оккупацию, получив взамен почти ничего не значащее обязательство, что победоносная Германия в будущем, возможно, и отведет свои войска. В любом случае Бельгию ждала оккупация; уступить, кроме того, означало потерять еще и честь.

«Если нам суждено быть разбитыми, — писал о своих переживаниях Бассомпьер, — то лучше быть разбитыми со славой». В 1914 году слово «слава» произносили без смущения, и честь была не пустым звуком для людей, кто верил в нее.

Первым тишину в кабинете нарушил ван дер Эльст.

— Итак, мы готовы? — спросил он у премьера.

— Да, мы готовы, — ответил де Броквиль. — Да, — повторил он, как бы убеждая самого себя, — за исключением одного — у нас еще нет тяжелой артиллерии.

Только в прошлом году правительство добилось от парламента одобрения увеличения военных ассигнований, который неохотно пошел на этот шаг, придерживаясь строгого соблюдения нейтралитета. Заказ на тяжелые орудия был дан немецкой фирме Круппа, которая, что и неудивительно, тянула с поставками.

Прошел один час из предоставленных двенадцати. Бассомпьер и Гаффье начали составлять проект ответа, и им не было нужды спрашивать друг у друга, каким оно должно быть. Их коллеги тем временем стали созывать министров на заседание Государственного совета, назначенное на 9 часов. Броквиль отправился во дворец, чтобы проинформировать короля.

Ощущая лежащую на нем ответственность руководителя, король Альберт необычайно чутко следил за развитием событий за границей. Он не был рожден, чтобы вступить на престол. Младший сын младшего брата короля Леопольда, он рос незамеченным в углу дворца под присмотром наставника-швейцарца, бывшего менее чем посредственностью. Семейная жизнь Кобургов была далеко не радостной. Сын Леопольда умер, а в 1891 году умер и его племянник, Бодуэн, старший брат Альберта; так Альберт в шестнадцать лет остался единственным наследником трона. Старый король, тяжело переживавший смерть сына и Бодуэна, на которого он перенес все отеческие чувства, сначала не обращал внимания на достоинства Альберта, называя его «запечатанным конвертом».

Но внутри «конверта» скрывалась огромная физическая и интеллектуальная энергия, которая была свойственна Теодору Рузвельту и Уинстону Черчиллю, хотя во всем прочем Альберт нисколько не был похож на двух своих великих современников. Он был более склонен к самоанализу, они же почти все свое внимание уделяли внешнему миру. И все же он чем-то походил на Теодора Рузвельта — их вкусы, если не темперамент, во многом совпадали: любовь к природе, увлечение спортом, верховой ездой, альпинизмом, интерес к естественным наукам и проблемам охраны природы. Альберт, как и Рузвельт, буквально пожирал книги, прочитывая ежедневно не менее двух, причем это могли быть книги из какой угодно области — литература, военная наука, колониализм, медицина, иудаизм, авиация. Альберт водил мотоцикл и умел пилотировать самолет. Больше всего ему нравилось лазать по горам, и с этой целью он инкогнито объездил всю Европу. Как прямой наследник, он совершил поездку в Африку, чтобы на месте ознакомиться с колониальными проблемами. Став королем, он с равным усердием изучал армию, угольные шахты Боринажа или «Красную страну» валлонов. «Когда король говорит, у него такой вид, как будто он хочет что-то построить», — заметил как-то один из его министров.