Вадим Очеретин - Я твой, Родина Страница 32

Антон Ситников купил целую пачку открыток и дал несколько Юрию. Все писали наспех по два-три слова:

«Мы вступаем в Германию!», «Привет из Германии!», «Начинаем бить зверя в его собственной берлоге».

Юрий тоже послал открытку своим родителям:

«Я уже в Германии. Ждите скоро домой. Ваш Юрик».

Потом он представил себе, как он приедет в Свердловск. Вспомнил Соню в голубом платье на выпускном вечере в школе…

Николай беседовал с бойцами до позднего вечера, обсуждая рассказанное Иваном Федосеевичем о Европе. Но так и не дождался, пока они угомонятся. Сел за стол и написал большое письмо, на завод, в мартеновский цех, с просьбой прочитать его на оперативке перед сменой. Затем длинное письмо матери. У него устала рука. Но спать не хотелось. Впрочем, никто не спал. Десантники разговаривали, делали предположения, сколько времени займет продвижение до Берлина, как будут немцы сопротивляться, как встретит мирное население. Николай уже представлял свой взвод на крыше рейхстага.

Взволнованное настроение не проходило всю ночь. Оно подогревалось то брошенной кем-нибудь фразой, то вдруг вспыхивающим спором.

— Я, орлята, смотрел в словаре. Одер по-немецки означает «или». Значит, или мы немца погоним дальше, или он от нас побежит.

— Нет, товарищ старшина, ты о легкости не мечтай. Я так думаю, что без парашютного десанта нам эту реку не форсировать.

— Дядя Ваня, ты нас не пугай. Знаем мы все германские неприступные валы — и на Днепре, и на Висле…

— Так это ж Германия! Их собственная…

Николай лег. Спать не хотелось, но он решил заставить себя заснуть. «Надо отдохнуть, чтобы со свежими силами действовать завтра».

Бойцы говорили, стараясь не шуметь, совсем угомониться никак не могли. Он несколько раз приказывал им спать — не помогало. Да и сам он волновался не меньше любого автоматчика, и сон не шел в голову.

А выспаться как раз можно было в эту ночь «почти по-домашнему». В дом, где разместился взвод, принесли соломы, расстелили плащ-палатки, сняли шинели, разулись, погасили свет. Но никто не сомкнул глаз. Николай слушал, что говорили вполголоса десантники:

— Ходил до ветру — бачил артиллерию. Пишла до Одеру. О це, сила!

— Дважды отважный Перепелица! А «катюши» идут? — спросил кто-то шопотом.

Старшина Черемных гудел из угла:

— Проснулся! Уже и пехота вся ушла. Это мы только тут лежим на соломке — ждем, когда мостик нам наведут. Эх, жизнь танковая.

— А интересно, лед на Одере крепкий?

— Какой тебе там лед? Ты видишь, как тут бедно живут: зимой даже снега не бывает вдоволь.

Наконец вдалеке ударил орудийный бас, за ним зарокотали другие.

Грохот нарастал. Словно по железному небосводу от горизонта катились тысячи танков.

— Орлята! Это Союз Советских Социалистических Республик говорит Германии: «Иду на вы!» Вста-ать!

Николай приподнялся на локте. Он с трудом разыскал электрический фонарик, оказавшийся в кармане. Включил его и тихо спросил, освещая комнату:

— Старшина, ты чего спать ребятам не даешь?

А бойцы стояли все до одного, как в строю на присяге. Николай понял, что его вопрос не имел никакого смысла. Он тоже встал. Никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова. Орудийная канонада продолжалась.

Потом Николай распорядился:

— Ясков! Пойди в штаб и там дежурь. Как только получат приказ выступать, пулей — сюда.

Он знал, что бригада не уйдет без десанта, что, когда нужно, пришлют рассыльного из штаба за ними. Но все же послал бойца: так было надежнее.

Ранним утром танки бригады двинулись дальше и за полчаса дошли до реки. Была серенькая пасмурная погода. Кругом стояла необычайная тишина. У понтонных мостов, наведенных в полукилометре один от другого, скопились войска. В строгой очередности, в строгом порядке части переправлялись на западный крутой берег мрачно-свинцовой реки. Танки были пропущены вперед. Они осторожно прогромыхали мимо плотных рядов пехоты, обогнали колонны артиллерии и по-одному, вдавливая своей тяжестью понтоны, сползали на мост.

В это время пошел снег. Он падал, рыхлыми хлопьями, будто торопился прикрыть черную землю, мягким ковром раскинуться под ноги войскам, в сосредоточенном молчании вступающим на территорию врага.

Николай с автоматом наготове стоял на броне, держась за поручни башни. Стояли все. Было что-то торжественно-зловещее в этой тишине снежного утра. Словно каждый из тысяч советских воинов, пришедших сюда, собрал в мыслях все свои думы трех с половиной лет войны, и поэтому не говорил ни слова. Что говорить? Посмотри товарищу в глаза — и увидишь все, о чем думаешь ты сам…

Танки переправились за Одер, вытянулись в колонну и двинулись, набирая скорость, обгоняя войска, чтобы занять свое место впереди. На берегу, искромсанном артиллерийским огнем, виднелось всего несколько наспех вырытых немецких окопов, в них валялись разбитые пулеметы. Это было одно из бесчисленных слабых мест обороны противника, который не успел создать на реке своего очередного «неприступного» вала. На обочине дороги уже была поставлена русская табличка:

«Берлин — 310 км».

На ней кто-то мелом приписал:

«А Москва — 1800 км! Во!»

Эта надпись веселила всех, проходящих мимо.

Старшина Черемных на танке перебрался с одного борта на другой, к Николаю. Машины мчались, грохоча, на полном газу.

— Четвертую скорость воткнули! — прокричал Черемных, в волнении не рассчитав силы своего голоса, и оглушил Николая.

— Скорость хороша, — ответил он. — Не ори только так здорово.

— Чего?

— Не кричи, говорю.

Старшина закивал. Но через минуту опять наклонился к Николаю и закричал:

— А что будет с Германией после войны?

— Ничего. Жива останется. Мы же уничтожать ее не собираемся.

— Нет, а какой строй государственный будет?

— Не знаю. Надо чтоб — демократический.

Старшина успокоился. Долго ехали молча. Разговаривать было трудно в реве мотора и лязге гусениц.

Впереди показался городок. Кирпичные домишки с маленькими окошками сгрудились в беспорядке, сбились в плотную кучу, словно от испуга. Даже снег на крышах воспринимался, как маскировка, как их наивное желание стать незаметными.

В городке никого не оказалось. Дома были заперты, население эвакуировалось. Танки остановились в узенькой кривой уличке. Автоматчики соскочили наземь, танкисты тоже вылезли из машин.

Николай, с удовольствием ступая по свежему снежку, сделал вдоль улицы шагов десять. Старшина шел сзади и, осматриваясь, морщил нос:

— Ну и улица! С танка спрыгнешь в любую сторону и лбом о стенку стукнешься. У нас такие улицы переулками зовут. А тут вон пишут: «Штрассе» — Герингштрассе. Что такое «геринг» по-русски? — обернулся он к Юрию, который, читал какое-то объявление.

— Геринг — значит селедка.

— Селедочная улица! Верное название!

— Она именем Геринга названа.

Старшина разочарованно сплюнул.

Снег перестал, и разведывательный самолет «удочка» пролетел над городком.

— Вот сейчас нам маршрут дадут, — сказал Юрий, кивая на самолет.

— Как тебе нравится Германия? — спросил его Николай.

— Никого нет. Кому мстить прикажете?

— Так что ж, начинай разрушать дома, — с иронией посоветовал Николай.

Старшина возмутился:

— Что мы гитлеровцы, что ли? Или карательная экспедиция каких-нибудь колонизаторов в Африке?

— А вдруг, — предположил Юрий, — весь немецкий гарнизон сидит в домах и ждет момента…

Его прервал девичий крик, раздавшийся в ближнем доме. Крик был настолько неожиданным, что гвардейцы вздрогнули. Дверь распахнулась, и из дома выбежала худенькая девушка, лет семнадцати. Она остановилась, качнулась на тоненьких ножках, обутых в деревянные чоботы, и прислонилась к стене, беззвучно рыдая. Гвардейцы подбежали к ней. По ее бледному лицу, с чахоточным румянцем на скулах, текли слезы. Она протянула руки, которые тут же опустились, как перебитые, и прошептала:

— Наши!

Она чуть не упала, старшина Черемных поддержал ее. Девушка улыбнулась, почувствовав сильные руки, потом засмеялась.

— Наши! Здравствуйте! Товарищи! — и сразу без-умолку начала говорить, говорить. Видно было, что она истосковалась по русской речи. — А немки все удрали. Сегодня ночью. Там как загрохочет, даже небо красное стало. Они и убежали. Мужиков ихних еще раньше, третьего дня всех на оборону забрали. А немки убежали. Кричали «Руссишь панцерн». Ой, как немцы танков наших боятся!

Она была в стареньком ситцевом платье. Старшина накинул ей на плечи свою телогрейку.

— Ой, не надо. Вам еще далеко ехать!

— Ничего, у меня шинель еще есть.

Девушка с восхищением посмотрела на старшину, потом потрогала звездочку на его шапке.