Павел Шестаков - Взрыв Страница 32

— Ты еще мог бы уйти.

— А ты?

— Я не могу бросить папу. Он стал часто болеть…

Она не подозревала, что Воздвиженский остался в городе только ради нее.

— Я буду помогать вам.

— Ты же так рвался на фронт!

— Фронт теперь везде. Что мы, сидеть сложа руки будем?

— Нет, конечно. Пусть они не думают, что мы покоримся.

— Нужно создавать отряд.

— Главное, люди…

— Люди найдутся, — сказал он уверенно.

— А оружие?

— А немцы зачем?

Так просто было решено все, и решено непоколебимо, хотя и люди и оружие нашлись не сразу, а когда сошелся Мишка с Константином, который был кумиром уличных подростков и теперь подбирал надежных ребят из тех, что недавно восторженно рассматривали красные кубики на его голубых петлицах…

Но и, приняв решение, они не знали и не могли знать, что их ждет, и Лена, вдыхая ароматный воздух этой обманчиво безмятежной ночи, сказала:

— Как хорошо, Миша, правда?

С тех пор он не мог слышать запаха распускающихся ночью табаков и радовался, что теперь их не сажают вокруг новых больших домов…

И еще одна встреча в этом же саду терзала память Моргунова. Никаких цветов тогда уже не было, луна будто бежала, пробиваясь сквозь облака, которые на самом деле спешили, мчались сами, гонимые осенним ветром, и луна то проваливалась в них, то снова появлялась над обнажившимся садом, и тени деревьев казались не сказочными и ажурными, а напоминали старую выброшенную рыбацкую сеть, рваную, истлевающую на прибрежном песке…

— Я так рада тебя видеть.

Он осторожно положил руку на ее плечо, прикрытое стареньким школьным пальтишком.

— Как дома?

— Папа очень подавлен. Он догадывается… Я боюсь за него.

— Когда наши вернутся, он будет гордиться тобой.

— Миш?

— Что?

— Скажи, война кончится? — спросила она неожиданно.

— Еще бы!

У него было бодрое, уверенное настроение. После казни бургомистра ими восхищались, и Мишка чувствовал себя героем, неуловимым мстителем, хотя все самое опасное сделал Константин.

— И мы еще пойдем в школу?

Вот об этом он думал меньше всего. Школа осталась в каком-то невероятно далеком прошлом, плюсквамперфектум, как говорили на уроках немецкого языка. Ну зачем ему школа? Но он не хотел огорчать ее:

— Конечно. И будем танцевать на выпускном вечере.

— Танцевать?

Наверно, ее томили предчувствия.

— Полька-бабочка. Прошу! — Мишка протянул руки.

— Сумасшедший!

— Тогда вальс.

Она улыбнулась, и он был счастлив.

— Только тихонечко.

Они бесшумно закружились на каменной дорожке.

— Ой!

Ее каблук попал в щель между каменными плитами и сломался.

— Минуточку. Без паники. Делаем — раз…

Мишка попытался кулаком прибить каблук к подошве, но из этого ничего не вышло.

— Какая обида, — сказала она, — мы уже променяли на продукты все, что можно.

— Не огорчайся, я на толкучке одного типа знаю. У него такие туфельки достать можно…

— Ну что ты!

А его уже захватила идея. Он вдруг вспомнил, что никогда не делал ей подарков. Ведь они просто дружили… А это будет настоящий «взрослый» подарок. И он знал, где его раздобыть, потому что часто бывал на барахолке, выполняя поручения Константина. Но как мог обыкновенный шестнадцатилетний советский паренек Мишка Моргунов даже в то леденящее душу время, когда на глазах беспредельно расширились возможности зла, как мог этот честный, порядочный, нормальный вчерашний мальчишка представить себе, что другой, почти ровесник ему, парень, который ничем внешне не отличается от остальных людей, торгует вещами, с которых в самом буквальном смысле смывает человеческую кровь?

Но сколько бы ни приводил себе этот убедительный довод Мишка, а потом всю свою жизнь Михаил Васильевич Моргунов, логика его не могла ни успокоить, ни оправдать в собственных глазах, и потому никогда и никому не рассказывал он о том, что произошло после его легкомысленного решения подарить Лене туфли, и по этой же причине настоял он, чтобы автор Саша ни в коем случае не включал его в сценарий, ибо правду рассказать ему не мог, а ко лжи всегда относился с брезгливостью…

Споры, которые так лихорадили киногруппу из-за суперкрана и связанного с ним начала съемок, разрешились бескровно, без престижного ущерба для обеих сторон. В самый разгар дружеского общения, которое завершило нервный и жаркий день, в гостиницу пришла телеграмма с известием, что занятая на других съемках актриса, игравшая роль фашистской приспешницы-певички, может на два дня отлучиться из своей киногруппы и прилететь в город, причем возможность эта исключительная и ее необходимо обязательно реализовать.

— Это выход. Прекрасно! — объявил режиссер.

— Не прекрасно, но выход, — согласился Базилевич.

— Почему же — не прекрасно? — спросил режиссер, хотя отлично знал точку зрения директора, считавшего, что в городе достаточно снять фасад местного театра, а само выступление целесообразнее снимать в Москве.

— Я вам такой зальчик отыщу, что пальчики оближете, — говорил Базилевич.

— Оставьте, пожалуйста, свою шашлычную терминологию, — отверг Сергей Константинович предложение директора. — Мне нужен не «зальчик», а зал, этот зал. И никакой другой.

— Но ведь этот зал не тот зал. Его восстанавливали, реставрировали, ремонтировали…

— Но взорван был этот зал.

— И гестаповцы сидели в креслах на поролоне?

— На чем они сидели, меня не интересует. Задницы я снимать не собираюсь.

Этот аргумент убедил Базилевича: административная группа заработала на полных оборотах, в результате чего возле оцепленного милицией театра появились специальные машины с техникой, подъехали автобусы с затянутыми в мундиры «эсэсовцами», собралась толпа зевак и снующих между ними мальчишек, и, наконец, прибыла «Волга» с режиссером, автором и актрисой, одетой в длинное платье с ватными плечами и глубоким декольте, которое актриса прикрывала легким газовым шарфом.

Сергей Константинович был мрачноват. Сказывалось волнение по поводу начала работы; он ждал неполадок и неувязок, почти всегда неизбежных в первый съемочный день, да и голова изрядно болела после затянувшейся «разрядки». Режиссер вылез из машины раздражительным и придирчивым.

— Что это за балаган? — спросил он, не поздоровавшись, у Светланы, которая готовила массовку; она встала на рассвете, и уже успела умаяться, но считала, что дела идут нормально — «эсэсовцы» были вовремя «обмундированы» и доставлены на место. Однако они-то и возбудили первое недовольство Сергея Константиновича.

— Цирк? Ряженые на манеже?

Действительно, «эсэсовцы» вызывали живейшее любопытство прохожих.

Молча признав оплошность, Светлана поднесла к губам мегафон и объявила:

— Вниманию участников массовки! Просьба немедленно пройти в помещение театра. Не задерживайтесь, не задерживайтесь, товарищи. — В спешке она чуть было не сказала «товарищи «эсэсовцы», но вовремя остановилась.

— Вы видите, Саша? — обратился режиссер к автору. — Без меня они не могут сообразить, что мы приехали работать, а не веселить зевак! И я вас уверяю, это только начало. Мы еще нахлебаемся, поверьте. Кстати, Наташа, где ваша гитара? — повернулся он к актрисе.

— Прусаков сказал, что гитара на месте.

Прусаков был ассистент по реквизиту.

— Тогда берите и осваивайте.

Наташа, а точнее, Наталья Петровна, много играла в кино и телевизионных постановках, однако мало кто знал, что ей до чертиков надоели положительные интеллигентные героини с задумчивым и грустным взглядом, раз и навсегда определившим ее амплуа, и она давно мечтала испытать свои силы в роли отрицательной, хотя бы в небольшой. Привлекало ее и еще одно мало известное поклонникам актрисы обстоятельство — Наталья Петровна в кругу друзей любила спеть под гитару, теперь эта возможность представилась ей на экране, и она не без волнения отправилась искать Прусакова.

А режиссер, оставив автора, быстро прошел в театральный зал, где уже хозяйничал Генрих со своей группой. Сейчас он стоял в проходе в позе Наполеона, скрестив на груди руки, и скептически рассматривал сцену.

— Привет! — лаконично приветствовал он Сергея Константиновича.

— У тебя-то хоть все готово?

— Верхняя камера в порядке, — уклончиво ответил шеф-оператор.

— Почему верхняя? Мы же решили сначала снять крупно! — сразу заподозрил очередную неполадку режиссер.

Снимать певицу предполагалось с двух точек — из ложи второго яруса общим планом, захватывая часть зала с «эсэсовцами», и крупно — из оркестровой ямы. Тут-то и была неувязка: камера устанавливалась низковато.

— Ну поставьте ее на партикабль! — воскликнул режиссер. — Неужели и это проблема?

— Партикабль не привезли.