Юрий Герман - Подполковник медицинской службы Страница 33

— Да что вы говорите?

— И глупо ранили, — сказал Ватрушкин. — Ну, да, это вам все равно не понять. А скажите, где сейчас подполковник Левин? Это правда, что его оперировали? И, говорят, будто он никуда от нас не хотел ехать? Это все верно?

— Верно! — сказала Варварушкина, невольно улыбаясь. С Ватрушкиным нельзя было говорить и не улыбаться.

— Ну, молодец старикан! — воскликнул Ватрушкин. — У него среди нашего брата большой авторитет. Не верите?

— Верю, — ответила Ольга Ивановна. — Только чего вы расхаживаете? Идите-ка в палату!

— Мне ходить и стоять здоровее, — сказал Ватрушкин. — Впрочем, я вас провожу. А вы слышали, что у меня сын родился?

— Нет, — сказала Варварушкина. — Где же нам слышать! Мы люди темные, газет не читаем.

— Родился, — подтвердил Ватрушкин. — Ванькой назвали. Нынче самое редкое имя. Комичный парень. Да-а, а вы все думаете — капитан Ватрушкин. Нет, до Ватрушкина теперь рукой не достать.

И он так громко и весело захохотал, что Варварушкина на него зашикала.

— Извиняюсь, — испугался он, — забыл. Отвык от госпиталя. У нас офицеры так однажды хохотали, что в землянке стена лопнула и песок посыпался. Не верите?

— Не верю.

— И никто не верит. Такая землянка подобралась.

Ольга Ивановна ушла, а Ватрушкин остался дежурить в коридоре, чтобы еще с кем-нибудь поболтать. В палате ему было скучно, там все сейчас почему-то спали.

«Вот Левин пойдет — его и поймаю, — решил Ватрушкин. — С ним потолковать интересно. Про сына ему расскажу. И пусть, в самом деле, зашьет мне рану, что ли!»

А Александр Маркович сидел в это время на кухне возле большого разделочного стола и говорил руководящему Онуфрию Гавриловичу:

— Однако из тех же продуктов можно варить совершенно приличное горячее. Вы убедились в этом сами. Но стоило мне на две недели оставить вас в покое, как вы опять принялись варить несъедобную дрянь. В чем же дело, скажите на милость?

Онуфрий посмотрел на него коротко и злобно. И Левин успел заметить этот взгляд.

— Вы думали, что я никогда тут не появлюсь, — продолжал он, — а я появился и постоянно буду появляться. Если же умру, то после каждого дурно сваренного вами обеда буду приходить и душить вас по ночам… Я буду являться как привидение.

Руководящий осклабился. Гроза проходила стороною — Левин шутил. И Онуфрий даже сразу не понял, когда Александр Маркович сказал:

— Я отстраняю вас на трое суток от работы на кухне. Вы будете теперь колоть дрова, выносить из кухни помои и делать другую работу, которую никогда не делает повар. Понимаете? Таким способом я наказываю вас. Я наказываю вас за то, что вы кормите людей, проливших свою кровь за родину, невкусной, дурно проваренной, противной пищей. Вы поняли, за что я вас наказываю?

— Понял, — отвернувшись, сказал кок.

— Я не слышу, что вы там бурчите. Повернитесь ко мне и повторите.

— Понял!

— И не кричите, а то будете колоть дрова не трое суток, а пятеро. Ясно?

— Ясно.

— Варить будет ваш помощник Сахаров. Он не знает, что такое «дефуа-гра», но он варит лучше вас, потому что старается. Варить будете вы, слышите, Сахаров?

— Есть! — выкрикнул Сахаров.

— А если по возвращении с дворовых работ вы, Онуфрий Гаврилович, не исправитесь, я отдам вас под суд как злостного нарушителя трудовой дисциплины. И вы будете сурово наказаны.

— На здоровье! — сказал руководящий и кинул черпак в котел с такой силой, что суп брызнул на плиту и на пол.

— Не безобразничайте! — сказал Левин. — Вы получили взыскание по заслугам, и очень мягкое. Я не собираюсь вас перевоспитывать, вы дурной человек и дурной работник. Но так как мне некем вас заменить, то я принуждаю вас работать честно и буду принуждать до тех пор, пока вы не станете нормальным работником.

Выходя в тамбур кухни, он услышал, как Онуфрий сказал Сахарову:

— Уж и ползать совершенно нисколько не может, а туда же, командует. Другие люди об это время всех жалеют, а он как все равно собака накидывается.

Александр Маркович усмехнулся. Нет, он не будет всех жалеть. Всех жалеть отвратительно. Пожалеть кока — это значит не выполнить свой долг по отношению к раненым. Нет, он не пожалеет Онуфрия. Всех жалеть — это значит никого не любить. Пусть Онуфрий отправляется колоть дрова и носить помои. Не надо разводить июни. Вот он разговаривал с Барканом всегда прямо и резко, и теперь в Баркане что-то переменилось. Может быть, это ему кажется, может быть, он еще ошибается, но Баркан уже не тот, каким был раньше. Он иначе разговаривает теперь и больше спрашивает, чем утверждает. Нет, извините, он не будет прощать и жалеть. Вот, например, Розочкин — вялый человек. Что может быть страшнее вялого человека? Ему, наверное, хочется лежать и перелистывать старый журнал, а вернее всего — ничего не хочется, и это тоже нельзя прощать, потому что вялость Розочкина не только его внутреннее качество, а качество и внешнее — касающееся всего госпиталя — вот как. Что ж, пожалеть и Розочкипа?

В халате, с палкой он пришел к Розочкину и поболтал с ним минут десять. Розочкин сообщил, что у него тридцать семь и шесть.

— Да, у вас, видимо, насморк, — сказал Левин. — Полощите нос соленой водой. Мне это помогало.

Розочкин посмотрел на него жалостно своими красивыми, томными глазами.

— А ложиться вам нельзя, — сказал Левин, — нельзя, товарищ Розочкин, нельзя, коллега. Вы у нас один. Вы нам нужны. Да, вот так. До свидания, коллега.

И Розочкина он не пожалел. А Розочкину так хотелось полежать и почитать журнал. Это ведь очень приятно — полежать с маленьким гриппом, совсем маленьким, чтобы тепло было, уютно, — и почитать. И совсем даже не почитать, а полистать. И подремать.

Под лестницей его поймал майор Ватрушкин.

— А-а, — сказал Левин, — вот так встреча! Что вы тут делаете, старик? Почему вы в халате? Вас опять ранило?

— Подо мною снаряд разорвался, — сказал Ватрушкин и захохотал. — И лекпом наш отказывается лечить. А полковник накричал и к вам наладил. Неудобно, честное слово.

Он взял под руку Левина и пошел с ним рядом. По дороге он рассказал про сына Ивана и про то, что в палате с ним лежат какие-то кошмарные типы. Словом не с кем перекинуться.

— Они, знаете ли, тяжело ранены, — сказал Левин. — Я, между прочим, помню, как вас однажды к нам привезли. Вы тоже тогда не хохотали и не шумели в госпитале, не дай вам бог еще такую же историю.

— Это когда меня в грудь ударило?

— Нет, в живот. В грудь — это еще ничего. И потом — разве это вас ударило в грудь?

— А не меня? — сказал, несколько обидевшись, Ватрушкин.

— Да, да, теперь вспоминаю, — сказал Левин. — Но это все вздор по сравнению с животом. Так значит — Иван! Интересно, очень интересно! Ну что ж, пойдемте в перевязочную, я вас посмотрю.

В перевязочной Ватрушкин разделся, и Александр Маркович обошел его кругом.

— «Стремим мы полет наших птиц…» — напевал Левин негромко. — Да, есть на что посмотреть, — сказал он, — и все мои швы. Знаете, если вдуматься, то это почти перелицованный костюм. Вы помните, как мы вам тут делали новую спинку? И недурная спинка, а?

— Недурная! — согласился Ватрушкин.

— А живот? Если сейчас вспомнить, то мы тоже с ним немало помучились.

Ватрушкин с уважением посмотрел на свой живот.

А Левин мыл руки и, задумавшись, насвистывал что-то печальное и сложное. Погодя он занялся чтением газет, и центральных и местных, и не заметил, как вошел Дорош. Потом взглянул на него с изумлением и воскликнул:

— Нет, вы только посмотрите! Вы — прочитайте! Жив Курилка, отыскался след Тараса…

В «Северном страже» было напечатано письмо в редакцию, подписанное несколькими людьми. Письмо называлось «Где авторы видели подобных летчиков», а внизу были подписи, и первой значилась — полковник м. с. Шеремет. Речь в письме шла о постановке местного самодеятельного ансамбля и о том, что авторы «исказили и оклеветали любимые народом образы».

— Оперяется, прохвост, вылезает! — вздохнул Дорош. — Он по разоблачениям мастак. В свое время и на вас писал, что вы в Германии учились и что нечего вам тут делать.

— Мне? — удивился Александр Маркович.

Он опять перечитал письмо в редакцию. Каждое слово дышало негодованием, и если бы Левин в свое время сам не видел эту постановку — смешную и милую, — он бы поверил Шеремету. Но спектакль Александру Марковичу нравился, и, кроме того, он знал Шеремета…

— «Клевета… — прочитал Левин, — в лучшем случае близорукость, а если присмотреться внимательно…» К чему присмотреться?

— Намекает, — произнес Дорош, — что, вы его забыли? Он всегда намекал, особенно в писанине. Как начнет строчить… Бросьте, не расстраивайтесь, товарищ подполковник.

23

В воскресенье утром он застал у себя в ординаторской Калугина. Инженер стоял у карты и точно бы не видел ее.