Андрей Дышев - «Двухсотый» Страница 33

— У тебя что ж… совсем никакого багажа? — обалдела Элла. Ответ мужа показался ей настолько глупым, что она почувствовала себя неловко.

— Совсем никакого, — подтвердил он. — Я банковский сертификат привез. Можем снять все рублевые накопления.

Элла рассматривала лицо Герасимова. Она не узнавала его. Он ли это вообще? Из Афгана приехал? Но оттуда приезжают совершенно другими. Как тот прапорщик, приятель подруги. Вот кто настоящий «афганец», никаких вопросов и сомнений.

— Ну ладно, — через силу произнесла Элла и направилась к выходу на площадь перед терминалом. — Нет так нет… Не багаж главное…

Теперь она думала о том, как отреагирует мама на столь вызывающий и даже хамский поступок Герасимова — приехать из Афгана и ничего не привезти! Мама будет просто в шоке. Она так старалась, такой стол накрыла! И — здрасьте, явился не запылился, с пустыми руками, даже цветочков не купил.

«Водки бы!» — подумал Герасимов и сглотнул. Так неловко получилось! У Эллы испортилось настроение. Она пыталась это скрыть, но, как всегда, у нее это получалось неестественно. Они снова молчали. Каждый был погружен в свои мысли, у каждого они были секретные, поделиться ими друг с другом нельзя было ни при каких обстоятельствах.

«Зачем я, как дура, заикнулась про багаж? — корила себя Элла. — Теперь он будет думать, что мне, кроме шмоток, ничего больше не надо!»

«Зря я после Дальхани не сел на вертушку и не вернулся на базу, — думал Герасимов. — Занял бы у ребят чеков триста, накупил бы в дуканах всякого говна, а потом уж поехал бы в Союз».

Они шли рядышком на стоянку такси, ненароком касаясь друг друга. Можно было бы взяться за руки, но Элла не знала, нормально ли это будет выглядеть, а Герасимову такая мысль даже не пришла в голову. И все же его тянуло к ней: еще сказывалась инерция, та кинетическая энергия, которая выталкивала его в отпуск из проклятой страны, которая набирала обороты в горящей колонне и ускорилась до стремительного полета на таможне. И вот конечная цель его пути. Пора бить по тормозам. Вот Союз, вот жена, вот жизнь… Вот Союз, вот жена, вот жизнь… Вот Союз, вот жена, вот жизнь…

Он повторял эти слова, словно убеждал себя в том, чего на самом деле не было; ощущался какой-то маленький некомплект, как бывает, когда заявляли и ожидали одно, а получили… Получили, в общем-то, то же самое, только без какого-то пустяка, без какой-то мелочи, но отсутствие этой мелочи почему-то здорово отравляло настроение. Он копался в чувствах: чего не хватает? Почему от полного счастья его отделяет крохотный недобор?

Герасимов искоса рассматривал жену. Какая нелепая прическа! Волосы, словно спирали антенны, дрожат и качаются снизу вверх. У Гули волосы — черная с радужным отливом волна. Приподнимешь их обеими руками — тяжелые! Бросишь — и все засверкает, как агат… У Герасимова что-то болезненно сжалось внутри. Не надо вспоминать. Там было плохо. Там было отвратительно. Эти автомобильные сиденья, это грязное ведро, этот закопченный чайник. Убожество! Пещерный быт! Жена представлялась центральной фигурой совершенно иной жизни, наполненной красивыми и удобными предметами. И тишиной. Сама жена была тишиной, наполняющей комнату с намастиченным паркетом, белыми занавесками на окнах, белым потолком и ритмичным стуком настенных ходиков: тик-так, тик-так, тик-так. Все сглаженное, лишенное острых углов, резких звуков, горечи, твердости — всего того, что может поразить, шокировать, увлечь, убить или свести с ума. Пресный покой. Холодные подушки, упругие, взбитые, поставленные друг на друга пирамидкой. Чистота, от которой дохнут микробы. Лабораторная стерильность. Идеальная чистота эксперимента. Условие полной консервации.

— Хочешь отдохнуть с дороги? — спросила она. — Ложись.

Он осторожно лег, сминая покрывало и деформируя горку подушек. Холодно, крахмально. Белая тишина. Как в госпитале. Закрыл глаза… Водки бы. Стакан. Залпом. Без закуски. Чтобы прожгло насквозь.

Перед глазами кружилось пламя наливников; фонтанировал кровью Кудрявый; скулил Думбадзе с бесстыдно обнаженной, ливерно-сизой, как головка фаллоса, костью; хрипел в истерике Ступин; причитал и тер узкие глаза Курдюк, разделивший на части Волосатого, и ревел, содрогаясь от боли, рыжий склон. Он вздрагивал от залпов реактивных ракет, на нем тлела пыльная шерсть, шевелились в ней человеческие обрезки, и стекала между его горбов, как из пробитой летки в домне, горящая колонна машин, похожая на расплавленное железо.

Как все горящие колонны похожи друг на друга! Те же судороги, тот же огонь, те же вопли, густо нафаршированные несмолкающей стрельбой.

— …у меня глаза из орбит повылазили, но я так и не увидел твои «блоки»! — кричал в микрофон радиостанции подполковник Быстроглазов. — Потому что расставлять их надо на дистанции сто метров, а не километр!

Ему оппонировал майор из центра боевого управления, расположенного на базе, всего в каких-то двадцати километрах от колонны.

— А где я вам столько техники возьму, чтобы через сто метров расставлять? — огрызался он, жестко и неумолимо переходя в глухую оборону — чтобы потом по шапке не надавали за ошибки в организации сопровождения колонны БАПО. — Вся техника, что была, стоит на «блоках».

— Значит, надо было придать мне танковый батальон, чтобы я ехал спокойно!

— Может, вам еще дивизию придать? — усмехнулся майор из ЦБУ. Он не чувствовал своей вины и стал говорить с подполковником расслабленно. — Из Пули-Хумри к вам на помощь идет бронегруппа. Сохраняйте спокойствие. Организуйте взаимодействие и отражайте нападение противника всеми имеющимися в вашем распоряжении огневыми средствами…

Быстроглазов, проскочивший засаду через пламя горящего головного дозора, стоял в полный рост на своем командно-штабном бронетранспортере «Чайка» и прижимал к уху то один, то другой наушник.

— Третий! Третий! Ответь Первому, прием!!

Третий отозвался, и вместе с его голосом подполковник услышал какофонию боя: стрельбу, крики, надрывный вой бронетранспортера.

— «Сто одиннадцатая» свалилась в кювет, вытаскиваю!

— Третий! Тетка с тобой?

— Да. Со мной, Первый…

— Головой за нее отвечаешь, понял?!! Головой!!

— Понял, Первый, понял. За тетку головкой отвечаю…

Из-за скалы, которая могучим контрфорсом закрывала изгиб дороги, доносилась беспорядочная стрельба. С двух сторон дорогу обступали отвесные скалы — удобнее места для засады не найдешь. Еще до рассвета, за несколько часов до прохода колонны, это ущелье тщательно проутюжили три пары вертолетов. Они добросовестно обработали склоны и площадки, на которых могли быть оборудованы огневые позиции. Одному из вертолетчиков померещились в темноте костры и горящие автомобильные фары. Он поделился радостной новостью с вертолетной братвой. В сторону притаившегося во мраке кишлака, где страдающий бессонницей старец имел неосторожность чиркнуть спичкой, дабы найти пиалу с чаем, выплеснулся рой осветительных ракет, которые пометили лобное место. После этого пара «Ми-8» подвесила над глинобитными домами «люстры», эдакие висящие на парашютах софиты. И началось забавное и увлекательное действо. Один за другим вертолеты подныривали под светящиеся бомбы, плюясь огнем по освещенному кишлаку. Через несколько минут погасшие световые бомбы опустились на дымящиеся руины. Несколько пар «Ми-24» еще некоторое время патрулировали над колонной БАПО, просматривая местность и для острастки сбрасывая бомбы-«сотки», предназначенные для минирования придорожных зон, но ничего подозрительного не обнаружили и вернулись на базу для дозаправки и пересменки.

Коварные моджахеды, которых вера сделала совершенно невосприимчивыми к страху, успели до подхода колонны обезвредить свалившиеся с неба минирующие бомбы и закопать их на дороге в качестве фугасов, на которых час спустя подорвались обе машины головного дозора. Одна из них перевернулась кверху гусеницами, другую взрывной волной снесло с дорожного полотна, и она, полыхая, зарылась передком в кювет. Быстроглазову, следующему за дозором на «Чайке», очень повезло, что груда покореженного металлолома не перегородила проезжую часть и подполковник смог выскочить из-под обстрела. Оставшаяся часть колонны увязла в перестрелке. Машины, не способные сопротивляться агрессии, коряво тащились по разбитой дороге, словно обезумевшие овцы, на которых напала стая волков. У клубной машины сорвалась с петель торцевая дверь, из проема вывалился край черной прорезиненной ткани для защиты экрана от солнца. Этот тканевый хвост, волочась за машиной, как половая тряпка, впитал разлитую на асфальте солярку и немедленно вспыхнул. Полевая кухня, с исколотым пулями фургоном, истошно выла мотором и тряслась по обочине, а внутри нее, как в большой погремушке, грохотали алюминиевые тарелки, черпаки, поварские ножи и катались по жирному оцинкованному полу банки консервов. Кузовной «КамАЗ» с агитационным хламом, плакатами, щитами наглядной агитации, разобранными кабинками для тайного голосования, урнами и брошюрами, как ни странно, несся сквозь автоматные трассеры и шлейфы дыма бойко и не имел заметных ран; правда, водитель с перепуга наехал на горящий трубопровод, машину подкинуло, и из кузова вывалился портрет генерального секретаря ЦК КПСС, седого, почти безглазого и на вид очень сурового мужика; портрет упал рядом с огнем, в считаные секунды потемнел и прогорел сначала посредине, где рот; затем пламя перекинулось на глаза и лоб.