Андрей Пржездомский - Секретные объекты «Вервольфа» Страница 33

— Так точно, оберфюрер!

— Сколько законсервированных радиоточек вы размещаете в городе?

— Четыре. К сожалению, только четыре.

— Ладно, этого, наверное, хватит. Что еще можете доложить?

Вурц замялся. Готцель, как бы помогая ему, негромко сказал:

— В городе есть объекты, имеющие хорошо укрепленные и оборудованные подземные сооружения. Но они находятся в ведении гаулейтера, под непосредственным управлением его аппарата.

— Вы имеете в виду…

— …бункеры под Домом труда на Росгартен и гаражом на Хоймаркт[140], а также в районе Гросс-Фридрихсберга[141]. И еще…

— Ну…

— …господин оберфюрер, есть еще один объект, который, по-моему, не следует исключать из плана подготовки подразделений «Вервольфа». Я имею в виду Королевский замок. Мы знаем, что это объект исключительного подчинения гаулейтеру…

— Хорошо. Я поговорю с гаулейтером.

На этом совещание закончилось. Готцель и Вурц собрали свои документы, аккуратно свернули топографическую карту и, отдав честь, вышли из комнаты.

В приемной их ждал Крайхен, которого оберфюрер Бёме попросил подождать за дверью, да так больше и не пригласил в кабинет. Как в любой спецслужбе, в СД каждый должен был знать только то, что непосредственно относится к его деятельности. Порядок этот был незыблемым. А вопросы, которые обсуждались у начальника «Оперативной группы Б» оберфюрера Бёме, были настолько секретными, что даже старому, испытанному члену НСДАП, штурмовику с пятнадцатилетним стажем, оберштурмфюреру Крайхену не полагалось присутствовать при их обсуждении. И это несмотря на то что Крайхен сам, непосредственно участвовал в указанной работе и уже более двух лет служил в «Зондеркоманде 7Б».

Из дневниковых записей Йозефа Геббельса.

30 марта 1945 года, пятница

«Я сейчас очень много занимаюсь так называемой акцией „Вервольф“. С ее помощью мы должны активизировать нашу партизанскую деятельность в областях, оккупированных противником. Эту партизанскую деятельность еще ни в коей мере нельзя считать по-настоящему развернутой. Лишь в некоторых районах отмечены отдельные серьезные акции (например, расстрел назначенного американцами бургомистра Аахена), систематических же выступлений пока нет. Я охотно взял бы в свои руки контроль над этими партизанскими действиями и, соответственно, буду просить фюрера предоставить мне необходимые полномочия…

Акция „Вервольф“ должна стать в условиях нынешнего положения на фронтах… сосредоточием всех активистов нашего движения, не согласных с курсом на уступки и примирение…»

Мартовское солнце тысячами искр отражалось в очистившейся всего пару недель назад ото льда глади залива. Даже большие пятна мазута на воде давали яркое радужное отражение. Свежий морской ветер, перемешанный с запахами пробуждающейся земли, приносил дыхание весны, которая приходила на смену ужасно долгой зиме.

Но весна не приносила на эту землю радости и надежды. Вернее, она вселяла надежду далеко не во всех людей, проживающих или волею судьбы оказавшихся на старой прусской земле. Советские и французские военнопленные, а с ними тысячи «остарбайтеров» — советских граждан, угнанных немцами в неволю, с волнением ожидали наступления Красной Армии. К чувству радости, связанной со скорым избавлением от мук плена, примешивалось тревожное ожидание: как «наши» отнесутся к ним, оказавшимся у врага, не заклеймят ли презрением как предателей и изменников?

Смертельную тоску и тревогу испытывало немецкое население Кёнигсберга, готовящееся ощутить на себе «зверства восточных варваров», — фашистская пропаганда вовсю живописала о том, как «большевики» насилуют женщин, убивают детей и стариков, грабят и разрушают все вокруг. «Перед лицом азиатских орд немцы, с молоком матери впитавшие дух тевтонов, должны или отстоять свою родину, или умереть в бою», — призывала нацистская пропаганда.

Паника уже давно охватила осажденную восточнопрусскую столицу. Тысячи людей с январских дней прорыва русских к морю пытались выбраться к спасительному порту Пиллау через узкую горловину южной части Земландского полуострова, запруживая шоссейные и грунтовые дороги, занимая любые сохранившиеся строения и лесные массивы. Все это перемешивалось с войсками, растерянными и деморализованными, понимающими, что дни кёнигсбергской группировки сочтены и очень скоро наступит апофеоз «героической обороны» — Красная Армия начнет генеральное наступление и штурм Кёнигсберга. В то, что «форпост на Востоке» устоит, верили только либо потерявшие разум фанатики, либо не видавшие еще крови юнцы с фаустпатронами да престарелые «ветераны Первой мировой», надеявшиеся своими «фольксгеверами»[142] остановить семь советских армий. Регулярные пятничные чтения по радио передовиц Геббельса из еженедельника «Дас Райх» вызывали у людей уже не уверенность, а раздражение и скрытую злость.

Шестисотметровый пролив, разделяющий полуостров, на котором находился порт Пиллау, и северную оконечность косы Фрише Нерунг[143], был запружен десятками судов. Часть из них была в полузатопленном положении, некоторые лежали на боку на дне пролива, загромождая акваторию и мешая перемещаться военным кораблям и транспортным судам. Время от времени раздавался вой сирены воздушной тревоги, сразу вслед за этим рев бомбардировщиков Пе-2 и разрывы бомб. Немецкие зенитки вяло огрызались. Почти повсеместно на этом участке фронта в воздухе господствовала советская авиация.

Петляя между обломками судов по воде, затянутой мазутными пятнами, залив пересекал небольшой военный катер с тремя пассажирами на борту — высоким шатеном в камуфлированном костюме без знаков различия и двумя эсэсовцами с автоматами.

Это был начальник «Оперативной группы Б» оберфюрер Бёме с охраной. Он только что прибыл в Пиллау и должен был через полчаса встретиться с гаулейтером Восточной Пруссии Эрихом Кохом в его теперешней резиденции Нойтифе[144] на косе Фрише Нерунг.

Каких-нибудь четыре часа назад в управление СД в Кёнигсберге пришла радиограмма, предписывающая Бёме срочно прибыть к гаулейтеру на доклад. Последний раз он виделся с Кохом на совещании в бункере у крайслейтера Вагнера, расположенном под Домом труда[145] на улице Росгартен[146]. Тогда они обсуждали проблемы организации обороны в городе. Кох был задумчив и немногословен. Зато Вагнер прямо-таки сыпал цитатами из выступлений фюрера и доктора Геббельса. Гаулейтер, не выдержав, остановил не в меру многословного коллегу и предложил перейти к обсуждению конкретного плана размещения огневых и фугасных зарядов для подрыва объектов.

Теперь Бёме спешил к гаулейтеру, который расположился со своим штабом в бункере в непосредственной близости от резиденции. Оберфюрер недолюбливал Коха за его высокомерие и пристрастие к роскоши. «Сам вышел из простых железнодорожников, а дорвавшись до власти, стал жить, как вельможа», — с раздражением думал Бёме. По роду своей деятельности Бёме знал, что Коха не любил и его шеф — рейхсфюрер Гиммлер. Когда-то, еще до прихода Гитлера к власти Кох «путался» с левонацистской группой Отто Штрассера[147], за что чуть было не оказался жертвой террора в «ночь длинных ножей» в 1934 году. Но потом ему удалось все-таки завоевать доверие Гитлера, и он, простив Коха, назначил его гаулейтером Восточной Пруссии. Однако Гиммлер и особенно аппарат СД так и не смогли избавиться от недоверия к Коху, считая, что он в трудную минуту может предать фюрера.

Из мемуаров Эриха Коха «Краткий очерк политической карьеры», написанных им в польской тюрьме.

Июнь 1951 года

«…Летом 1933 года Гитлер вызвал автора этих строк в Мюнхен и заявил ему в присутствии Гесса и Фрика буквально следующее: „Кох, „старый господин“ (он имел в виду Гинденбурга) заявил, что если я назначу вас обер-президентом провинции Восточная Пруссия, то он подаст в отставку. Он (Гинденбург) перед лицом людей своего круга не может назначить обер-президентом радикального социалиста, такого, как вы. Однако я прошу вас дать мне время подумать. Вы никогда не были моим другом, но зато всегда были другом моего самого большого врага — Грегора Штрассера[148]. Вы никогда не пользовались ни моей помощью, ни моей протекцией. Все, что создано в Восточной Пруссии, создано целиком вами, без моей помощи. Вы будете обер-президентом Восточной Пруссии, только дайте мне время. „Старый господин“ уступит. Я знаю, что, если вы принесете мне присягу, то вы будете ей верны“…

Это дословное высказывание Гитлера. Я сразу же его записал…»

У причала пассажиров катера ждал «опель», раскрашенный в грязно-коричневые цвета камуфляжа. На этой стороне было полно войск, переправившихся из Пиллау и готовящихся к обороне. Повсюду выкапывались окопы, делались завалы из остовов сгоревших автомобилей, обустраивались долговременные огневые точки. Пункт приема раненых, оборудованный во дворе сгоревшего дома, был переполнен. Сновали санитары с носилками, медсестры помогали передвигаться ходячим, перед палатками на земле лежали десятки тел с белеющими повязками, не то еще живых, не то уже скончавшихся от ран людей. И среди этого прифронтового хаоса бродили оборванные фигуры в гражданской одежде — перебравшиеся на эту сторону кёнигсбержцы, рассчитывающие найти спасение на косе и теперь блуждающие в поисках временного пристанища и пищи.