Алексей Чхеидзе - Записки дунайского разведчика Страница 33

Операционная помещалась, рядом с нашей десятой палатой. В ней работали веселые молодые сестры Женя Лупанько и Клава Гордиенко. Они были боевые и остроумные, настоящие одесситки. В операционной находился и хирург Белинский высокий пятидесятилетний мужчина со строгим лицом. Белинский сам снял все повязки и шину, тщательно изучил каждую рану на моем теле. А их оказалось множество. Почти до локтей были отняты руки, в области грудной клетки и брюшной полости оказалось до сорока осколочных ранений, были повреждены четыре ребра, ключица, ноги.

— Да, герой, и как ты только уцелел с такими дырками? — покачал головой Белинский. — Но уж коли уцелел, теперь будешь жить долго!

Хирург сам обработал мои раны, сделал укол пенициллина. В годы войны это лекарство только входило у нас в обиход и считалось очень дефицитным.

Операционные сестры быстро перебинтовали меняй наложили шины на перелом.

Подполковник Белинский сделал для меня очень многое. Этот замечательный специалист всегда внимательно относился к раненым. Я до сих пор вспоминаю его с большой благодарностью. Это он во многом возвратил мне работоспособность, энергию, бодрость.

На следующий день в госпиталь вместе с представителем протезного завода приехал его директор — сорокалетний демобилизованный майор. Он еще носил военную форму. Это был человек добрый и прямой.

Они появились в нашей палате. Директор внимательно осмотрел мои руки и дал указание технику снять мерки для протезов.

Я не выдержал:

— Пожалуйста, сделайте для меня активные протезы рук, которые изобрели в Москве в научно-исследовательском институте.

Директор усмехнулся:

— С радостью бы сделали. Да только эти протезы пока лишь на бумаге. А все заводы в настоящее время делают простые протезы рук, которые служат лишь для красоты.

Это было неприятное открытие. А я так верил в чудеса медицины!

С меня сняли мерки. Очень скоро принесли новенькие протезы. Действительно, они были красивыми, а проку от них не было никакого.

Вся надежда теперь у меня оставалась на восстановление зрения. Главным врачом в нашем госпитале работала Анна Григорьевна Хорошина. Это была сорокапятилетняя невысокая женщина с добрым лицом и умными глазами. До войны она пятнадцать лет проработала в Одессе в институте глазных болезней. Майор медицинской службы Хорошина с начала войны ушла на фронт, служила на Черноморском флоте. Многим раненым она вернула зрение. С большим старанием доктор Хорошина решила лечить и мой глаз. С первых же дней у меня установились очень теплые отношения с Анной Григорьевной. Она прилагала все усилия, чтобы улучшить мое зрение. Но ничего у нее так и не получилось.

Ваня Бойчак каждый день читал мне газеты, журналы, книги. Мы вместе уходили гулять в госпитальный сад.

Анна Григорьевна добилась консультации у академика Филатова, но и это ничего не дало. Весной зрение мое ухудшилось. Меня стал лечить известный профессор Кальф. Это был пятидесятилетний широкоплечий человек с открытым лицом и твердым взглядом проницательных умных глаз. Он установил, что в глубине глаза сидит маленький металлический осколок. Надо делать операцию и извлекать его, но состояние глаза таково, что сейчас этого делать нельзя. Нужно время, чтобы укрепить глаз.

Весь апрель я был в очень напряженном состоянии. Чем-то все это кончится? Я каждое утро смотрел из окна во двор. Хорошо видел весь госпитальный сад и аллею каштанов. Там начинался городской парк. Особенно я любовался белой сиренью, распустившейся под окном.

Но скоро зрение ухудшилось настолько, что я уже не мог различать каштаны. А потом с трудом мог рассмотреть только половину нашего сада.

Однажды утром я долго боялся раскрыть глаза. Мне показалось, что я вижу еще хуже. Я бросился к окну. Теперь удалось различить только ближний к окну куст сирени. Да и то он виден был неясно. Почти не спал ночь. А утром уже не видел и куста сирени. Различал, как в тумане, только рамы окна.

Меня охватил ужас. На фронте я не боялся смерти. Но полностью потерять зрение было страшно.

25 апреля, когда подошел к окну, я ничего не смог увидеть. Первая мысль была: еще темно — ночь. Но скоро я услышал, как по палате ходят раненые, разговаривают. Посмотрел в сторону окна и его не различил. Кругом сплошная темнота.

Пришла няня, поставила завтрак на тумбочку. Тут я понял, что темно не потому, что ночь, а потому, что я ослеп.

Набросил халат на плечи, старался держаться спокойно, но на душе было печально.

Подошла медсестра.

— Здравствуй, Алеша. Ты что такой печальный?

— Я ничего не вижу.

В палате все затихли.

Анна Григорьевна, узнав об этом, тут же позвонила профессору Кальфу. Он сразу же приехал в госпиталь.

Кальф внимательно осмотрел мой глаз. Потом долго беседовал со мной.

— Не волнуйся. Пока у тебя есть проекция света, не все потеряно. Зрение можно вернуть. Поезжай лучше к родителям. В домашних условиях ты скорее окрепнешь. Потом можно будет сделать операцию. Я ее сделаю лично.

Я был очень благодарен за большое внимание ко мне и профессору Кальфу, и доктору Хорошиной, но в душе не верил, что зрение мне удастся вернуть. Мне вспомнились добрые слова Тоси Михайловой: в Одессе академик Филатов восстановит тебе зрение, а в Москве изобрели активные протезы рук. Но…

Мне страшно захотелось написать письмо Тосе, любимому командиру Виктору Калганову, школьному другу Тенгизу Гелашвили. Однако я не мог этого сделать. Адрес Тоси оказался потерянным. Где сейчас находится Калганов, я не знал, и адреса части Тенгиза у меня тоже не было.

Мой друг Ваня Бойчак хорошо понимал мое состояние и всячески стремился подбодрить меня.

В конце мая меня демобилизовали и в сопровождении моего друга Григория Григоровича я поехал домой.

Хорошо было оказаться в родных стенах, но моему состоянию никто не завидовал. У меня нашлись два верных опекуна: пионеры Гриша Ав, алиани и Эдик Оганезов, жившие в нашем дворе. Они были большими болельщиками футбола, ходили на каждый матч. Я слушал репортажи у радиоприемника, а они рассказывали еще все, до мельчайших деталей, что происходило на поле. Но меня интересовал не только спорт, но и вся жизнь страны.

Скоро демобилизовался мой друг Тенгиз Гелашвили. Он поступил в Тбилисский государственный университет на факультет журналистики.

Каждый день после лекций Тенгиз заходил ко мне, рассказывал о студенческой жизни. Пересказывал лекции, которые он прослушал. Мой друг настойчиво советовал мне написать книгу о пережитом на Дунае, об освободительном походе Советской Армии. Я объяснил ему, что сперва надо найти боевых друзей, узнать их дальнейшую судьбу и только потом браться за книгу. Такой поиск потребует много сил и времени. Тенгиз был полностью согласен со мной. И мы вместе строили планы, как приступить к этому поиску. Все это отвлекало меня от мрачных мыслей, вселяло уверенность в то, что я смогу приносить людям хоть какую-то пользу. Часто меня навещала и Нина Мукерия, ставшая студенткой Тбилисского медицинского института.

Каждый раз, когда она приходила, я очень волновался, а потом становилось грустно. На фронте я каждый день вспоминал Нину, мечтал о нашей встрече. А вот теперь она находилась рядом, а была так недосягаема для меня. Мои физические недуги, если и не отталкивали девушку, навсегда встали между нами.

Часто приходили ко мне домой и ухаживали за мной мои одноклассники Этери Коршиа, Белла Шокиели, Мадонна Вардосанидзе да и другие. В окружении школьных друзей я чувствовал настоящую заботу и душевную теплоту.

Чаще всего в это время меня занимала одна мысль: как написать книгу о виденном и пережитом на фронте. Далеко не все относились к этой идее доброжелательно. Находились и такие, кто не верил, а некоторые даже просто смеялись.

Был у меня дядя, человек недалекий и очень самоуверенный. Я много времени проводил на кровати с закрытыми глазами. Однажды пришел дядя и спросил у мамы:

— Он что, и день и ночь у тебя спит?

— Алеша так думает. Он собирается написать книгу о боях на Дунае.

Дядя захохотал и сквозь смех спросил:

— А что он может написать такого, чтобы удивить мир?

Мы с дядей были оба грузины, но говорили на разных языках. Я не собирался никого удивлять. Я только хотел написать о виденном и пережитом, о моих отважных товарищах, о тех, кого уже нет среди нас. Ради этого можно было выдержать все тяжелые испытания.

Несмотря на старания лучших врачей Грузии, восстановить мое зрение не удавалось. В 1948 году я приехал в Москву с надеждой поправить здоровье. Меня консультировал известный профессор Ченцов. Он сказал то же:

— Сейчас делать операцию нельзя. Надо сперва укрепить глаз, а на это потребуется два-три года. Я советую на это время лечь в лечебный интернат в местечке Данки.