Борис Ямпольский - Дорога испытаний Страница 33

— Я? Я украинец.

— Врешь! Ты не украинец, украинцы в Красной Армии.

— У нас грыжа, — сказал молодой.

Дед удивленно взглянул на него.

— У тебя-то грыжа?

— Я украинец! — крикнул вдруг Джавад. — Вот! — Он с силой, так, что полетели пуговицы, раскрыл ворот гимнастерки и показал окровавленную повязку. — Я больше, чем ты, украинец! Я кровь за Украину пролил! — кричал он, наступая на молодого. — А ты! Ты! Ты!..

Молодой отступал перед этим натиском.

— Но-но! Не очень…

— Очень, очень! — кричал Джавад. — Я тебе покажу грыжу, понимаешь?

— Он понимает, — усмехнулся старик.

— Понимаю, — струсил молодой.

Джавад кинул ложку на пол:

— Не хочу я твой хлеб есть, в горле застрял твой хлеб.

— Я что… я не так… — бормотал дед.

— Идем, Алексей! — кричал Джавад.

— Ах, Алексей, Алексей, — сокрушался по дороге Джавад, — очень плохо. Понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь. До самой глубины, до самой косточки не понимаешь. Я понять могу! — Он ударил себя в грудь. — Я в детстве в Баку армяно-тюркскую резню видел: брата зарезали, дядю зарезали, другого дядю зарезали, все на моих детских глазах. Ох, плохо, очень плохо! — Джавад взглянул на меня печальными черными глазами.

— Ты преувеличиваешь, — успокаивал я его.

— Нет, не преувеличиваю. Болезнь плохая, очень плохая. Бактерия завелась. — От волнения у него появился кавказский акцент. — Понимаешь, бактерия! Фашизм как сахар для нее. Прямо рахат-лукум!

Он никак не мог успокоиться.

— Двадцать пять лет мне. Двадцать один год живу при советской власти, в школе на одной парте сидел с русскими, с грузинами, никто ни разу не подумал: ты армянин, а ты русский. Никого не интересовало. Товарищи, пионеры, комсомольцы, советские люди, к одной цели стремились! А теперь слышу: тот — кацап, тот — хохол, тот — жид, а тот — армянин, карапет…

— Победим, и все это исчезнет, как плохой сон, — сказал я.

— Это не сон, о, не сон! Поля засеют, поезда пойдут, города отстроят, а с этим еще биться будем!

Мы долго шли молча. Взошло солнце и осветило осенний багряный лес.

— А как хорошо называется село — Любовка! — сказал Джавад, и лицо его умилилось тихим воспоминанием. — Я русскую девушку любил, — рассказывал он. — Красавица! Косы вот как рука моя. И она меня любила. «Джавад, ничего мне на свете не нужно, кроме тебя». Вот как говорила. Понимаешь? Ни солнце, ни воздух, ни вода, один я ей нужен! — Лицо его омрачилось. — А вдруг и она мне скажет: карапет?

— Нет, дорогой, то же самое скажет: ни солнце, ни воздух, ни вода, один ты ей нужен.

— Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь?

Солнце поднялось выше. Мы переправились через Мерлу и шли к Ахтырским лесам.

— Любовка! Ах, как хорошо, как правильно называется село!

5. Смерть Василько

17 октября…

— Последняя! — сказал я Синице, заправляя в пышущий жаром пулемет новую ленту.

— Отползай, браток, отползай, я прикрою, — говорил Синица, отцепляя от пояса две круглые гранаты «Ф-1», — я «феньками» отобьюсь.

Он отцепил гранаты, положил возле пулемета:

— Порядочек!

Жжет в затылке и под ребрами, притронулся — что-то липкое, теплое, смотрю на руку — черная: кровь. А когда и где ранило — не помню.

…Час тому назад во тьме наступавшей ночи, двигаясь глухими проселками и совсем без дорог, открытыми полями, мы вышли к большому болоту.

В километре от нас проходил Ахтырский шлях с дамбой и мостом через болото. По шляху беспрерывно, с аккуратными интервалами, при полном свете фар двигались на Ахтырку колонны немецких машин. Машины с гудением въезжали на дамбу, и ветер доносил знакомое «ру… ру…».

По ту сторону моста шлях извивался вдоль кромки леса, и надо было только перебраться через болото, и мы исчезли бы в Ахтырских лесах. Ищи!

— Вот пройдем здесь, — указал интендантский капитан на болото, — они нам не помешают.

— Не помешают, нет, — возразил батальонный комиссар, — в болоте до солнышка застрянем, тут нас, голубчиков, и возьмут. А вот мы им помешаем! Дорога прямая. Через мост! Побили, пожгли — и в лес!

Колонна тихо подошла к шоссе и, выбрав интервал между немецкими машинами, кинулась на мост; впереди носилки с ранеными. Подрывники уже орудовали под мостом.

Но как раз в это время совершенно неожиданно со стороны Ахтырки пошли грузовики с солдатами.

Самая сильная волна — первая: прямо с ходу, с разбегу, и вот уже рядом, прямо перед глазами — рогатые пилотки, черные орущие рты. Прыгают из машин прямо на шею, хватаются за носилки, вырывают из рук. И тогда все, кто несли носилки, опустили их на землю и стали бить прикладами по пилоткам, по каскам. Схватились друг с другом, душат в объятьях, шатаются, как пьяные, кто послабее, летит с моста. Раненые, лежа и сидя на носилках, стреляют из пистолетов. Все смешалось, спуталось. Но через несколько долгих, показавшихся вечностью минут вокруг уже не оказалось ни одного немца. Первая волна отбита. Драка идет только в разных местах, очагами. Тогда носильщики взялись снова за носилки и кинулись через мост к лесу.

Безостановочный треск автоматов, крики, вопли, разрывы гранат, а батальонный посреди моста, освещенный трассами, с пистолетом в руках: «Марш! Марш!» — и не ушел, пока последний раненый, ковыляя, не перебежал мост и не исчез в примыкавшем к дороге лесу.

— Ну, счастливо! — хрипло сказал батальонный.

Я близко увидел его холодные глаза и вдруг почувствовал быстрое прикосновение к щеке острой щетины. И вот уже голос его в лесу: «Раненых в середину!»

Я недоверчиво пощупал щеку.

— Обнял меня.

Синица усмехнулся.

Мы с Синицей остались у пулемета на опушке леса. Пулемет работал беспрерывно. Синица все кричал: «Давай! Давай!», пока я не сказал: «Последняя!»

И вот на шоссе началось что-то невообразимое — беспорядочная стрельба, истошные крики, проклятья: то ли во тьме столкнулись со встречными грузовиками, то ли еще что. В это время сработал взрыватель на мосту, в уши ударила взрывная волна, и огонь осветил небо, поле.

— Отползай, отползай! — говорил Синица.

Я отполз от пулемета.

Деревья — темные, угрюмые, таинственные, но живые, шумящие, и с ними веселее, не так жутко, словно люди вокруг.

Под деревьями стояли повозки, бродили кони, и в мгновения тишины слышно было, как они звенят удилами, вздыхают, жуют траву.

Теперь заработал и немецкий пулемет. Раньше его не было.

Зеленые и оранжевые трассы в разных направлениях, как цветная паутина, повисают на ветвях, на мгновение освещая то темную еловую лапу, то шумящие, играющие светом багряные листья кленов. Пули, как дятлы, стучат о стволы по всей роще. «Ти-инь!» — цвикнет пуля, у самого лица срезая веточку, или стукнет о ствол, и с искрами полетит щепа, а иногда так ударит по дереву, что дождем посыплются шишки или сухие листья.

Неудобно как-то в левом колене. Для проверки встал, и только ступил на ногу — будто с размаху вколотили через пятку в колено раскаленный гвоздь. И в это время во тьме прямо на меня упало что-то юркое, живое, горячее.

— Кто?

— Я, Василько! Приказали отходить.

«Тррр-р-р!» — это наш «максим». И еще «Тррр!..»

— То Синица дает? — прошептал Василько.

— Синица…

Нет силы в мире более сильной, дружбы на свете более бескорыстной, чем товарищество на войне. Ни отец, ни брат, ни сын не сделают для тебя того, что сделает солдат, товарищ по окопу. Одна лишь великая и вечная, незыблемая материнская любовь может сравниться с этой солдатской дружбой на краю жизни и смерти.

«Трр!..» — сверкнула последняя трасса, сверкнула параболой в воздухе, рассыпалась звездочками и погасла. «Баста!» — как бы послышался мне голос Синицы.

А затем всплеск огня, разрыв гранаты. «Отходит». В ответ со шляха несколько резких, длинных, проникших глубоко в лес пулеметных очередей. И тишина. Такая тишина, что слышно, как падают старые иглы с елей.

Неожиданно совсем с другой стороны — наверно в обход — рев мотора. Рядом, ну у самого лица, закидывая грязью, пронеслись гусеницы. Бронетранспортер.

Кто-то осторожно прошел. Один, другой, потом топот массы ног в тяжелых солдатских башмаках, треск сучьев, сопение, кашель. Вот справа — башмаки, слева — башмаки.

Иногда прямо над головой разорвется и вспыхнет, освещая все вокруг, ракета, и тогда прижимаешься к лесной земле, обнимаешь ее горячо, с мольбой, словно маму; свет медленно гаснет, но еще долго в ослепленных глазах переливаются, пляшут искры.

На шляху угрюмо рычат моторы, резко и долго сигналят, перекликаются шоферы.

— От метушня! — улыбнулся Василько.