Марина Чечнева - Повесть о Жене Рудневой Страница 34

Слух о поразительном случае разносится по дивизии.

Погода нелетная. Трехслойные облака, напитанные влагой, грузно оседают, того и гляди, лягут на землю. Время от времени принимается моросить дождь, негромко шуршит по крыльям, как по крыше.

Мы дремлем под плоскостями, ждем погоды. Облака поднимутся в конце концов, но случится это ближе к рассвету. Ночь — время нашей работы — проходит зря.

Мы томимся от безделья и скуки. Я спрашиваю лежащую неподалеку Женю Рудневу:

— Штурман, когда ты полюбила звезды?

— Не знаю… Наверное, когда увидела впервые…

— Значит, еще в пеленках? — усмехнулся кто-то.

И снова слышен в темноте чуточку певучий голос Жени:

— Смешно, конечно. И вовсе не так… Меня занимало: как вообще человек осознал необъятность звездной Вселенной? Представляется: человек встал на ноги и взял в руки палку, чтобы попробовать дотянуться до звезд. Правда ведь, кажется, они рядом… Астрономия, пожалуй, древнейшая из древнейших наук. Индусы, китайцы, халдеи, египтяне, арабы… Главное из их научного наследия — математика и астрономия. В названиях созвездий — история и мифы. Жила такая царевна в древности. Звали ее Береника. Ее очень любил фараон. Но вот она неожиданно умерла. Возлюбленный ее был неутешен. Тогда жрец-астроном открыл новое созвездие и назвал его — «Волосы Береники». Легенда. А какая красивая! И сколько их!

Хотелось сказать: «Рассказывай, рассказывай, милая, добрая душа, Женечка! Рассказывай, нам от этого легче».

Может быть, и правда, так чуточку поспокойнее.

— Откуда она все это знает? — спрашивает меня недавно пришедшая в полк молодая летчица.

— Наша Женечка много чего знает, это наш звездочет, наш «ученый муж».

Вдали мелькает луч фонаря — к нам кто-то идет. Над головой раздается голос Иры Ракобольской, начальника штаба:

— Полетов не будет, можно идти спать. Командиры эскадрилий к командиру полка.

Началась горькая пора отступления. Фашисты собрались с силами и попытались окружить всю группировку советских войск, находившуюся в районе Среднего Дона. Войска Южного фронта, глубоко охваченные противником с северо-востока и востока, оказались в тяжелом положении. Ставка приняла решение оставить Донбасс и организовать оборону на левом берегу Дона. Красная Армия отступала с боями. В течение месяца противник выдвинулся в большую излучину Дона, непосредственная угроза нависла над Сталинградом и Северным Кавказом.

Вместе с наземными войсками отступала авиация. Напряжение возрастало. Перед «ночниками» командование поставило задачу: интенсивными бомбовыми ударами по переднему краю противника задерживать его продвижение. Но фронт неумолимо сдвигался к югу, и поэтому чуть ли не каждый день после нескольких боевых вылетов 588-му авиаполку приходилось снова, часто в светлое время, подниматься в небо и, рискуя попасть под удар немецких истребителей, перелетать на новое место базирования. Спать удавалось урывками, два-три часа в сутки, болела голова, от недосыпа у девушек вокруг глаз появились черные круги, молниеносные сновидения посещали чуть ли не на ходу. Хуже стало с питанием. Батальон аэродромного обслуживания едва успевал развернуться, как снова приходил приказ сворачиваться, и уходить дальше. Основным блюдом в рационе стала кукуруза. Кукуруза на завтрак, кукуруза на обед, она же на ужин. Когда-то, в мирные дни, эти золотые початки казались такими привлекательными! Идет по пляжу толстая тетка и кричит: «Пшенка, пшенка, горячая пшенка!» Почему-то в Одессе кукурузу называют пшенкой. Лежишь на камнях, разомлев под южным солнцем, и ждешь, когда тетка дойдет до тебя, и чувствуешь неожиданный голод, и представляешь, как возьмешь два, нет, три теплых початка, вотрешь в них соли побольше и будешь вгрызаться в мягкие зерна, а кочерыжку, прежде чем выбросить, хорошенько обсосешь. Теперь же один вид этого деликатеса наводил тоску. Замученные опостылевшей кукурузой, некоторые из нас стали поговаривать о неприкосновенном запасе или бортовом пайке, который выдается каждому экипажу на случай вынужденной посадки. Те, кто желал посягнуть на НЗ, выдвигали, на их взгляд, весьма солидные резоны:

— Вынужденных у нас не бывает, а если и сядем у фрицев и не пробьемся к своим, то все равно живыми не сдадимся. Так что пропадет НЗ. А пока он очень мог бы пригодиться — глядишь, лучше бы фрицев били.

В те летние дни нашего отступления реальной стала опасность вынужденно приземлиться на территории, занятой врагом. На этот случай мы договорились: если отремонтировать мотор невозможно, стреляем в самолет из ракетницы — от ракеты он вспыхивает как бумажный — и пробиваемся через линию фронта к своим. Если придется отстреливаться, то расстрелять все патроны, кроме последнего — последний в себя. Мы знали, что ждет нас в немецком плену, именно нас — девушек, летчиц, коммунисток и комсомолок. Теперь стали историей страшные гитлеровские лагеря для военнопленных, гестаповские кровавые застенки. А тогда, в 1942 году, это было реальностью. Поэтому смерть мы предпочитали плену.

В мае, когда полк прилетел на фронт и нас разместили по хатам, удивленно, даже возмущенно говорили друг другу: «На перинах спим — фронт называется». Но в июле довелось нам, что называется, через край хлебнуть фронтового быта. Где придется спать днем после вылетов, даже предположить не могли. Часто засыпали на краю аэродрома, в высокой траве, расстегнув только ремень и сняв сапоги. Бывало, что спали под плоскостью самолета. Крылья ПО-2 прикрывали нас от дождя и от солнца. Правда, передвигаться за солнцем они не умели, поэтому, время от времени, разбуженные раскаленным зноем, мы переползали в тень и тотчас опять засыпали. В два часа нас будили, кормили ненавистной кукурузой. А потом, случалось, засветло поднимались в воздух либо для того, чтобы установить очертания линии фронта, либо перебросить за несколько десятков километров офицеров связи.

Квартировали и в коровниках, и в овинах, подложив под себя солому. Такие места мы не любили — по ногам шныряли крысы и мыши, девушки вскакивали в ужасе, выбегали наружу и назад уже не возвращались.

Иногда дня на три, на четыре мы задерживались в станицах, снова спали на кроватях, с восторгом рассказывали подругам замечательные сны, которые приснились в мягкой постели. Но приходил срочный приказ перебазироваться, мы поднимались по тревоге, кулаком протирали глаза, привычно укладывались. В такие минуты мы испытывали нестерпимый стыд, на пригорюнившихся станичных женщин старались не смотреть. Особенно больно было слышать вопросы детей:

— Мам, а, мам, они насовсем уезжают? А нас они возьмут с собой?

Мы бросали их, бросали тех, кто принял нас, как родных людей, оставляли их врагу, прославившемуся своей жестокостью. Настроение было отвратительное, злились на себя и оттого часто раздражались. Мы уходили со своей земли, покидали беззащитных детей и теперь могли донять наших товарищей, которые отступали в 41-м. У отступающих солдат появляется чувство обреченности и бессилия. В такой момент очень важно, чтобы это чувство не победило, важно, чтобы верх взяла ненависть к врагу, чтобы сила этой ненависти удесятерилась. Только это может спасти.

Замысел противника нам был ясен: выйти к Волге, перерезать путь, по которому шла нефть с Кавказа, а потом захватить и сами источники кавказской нефти. Если бы это случилось, наша страна лишилась бы большей части потребляемого топлива, а немцы, постоянно испытывавшие нехватку жидкого горючего, стали бы во много раз сильнее и мобильнее. Об этом нам говорили наш комиссар, парторг, политработники дивизии.

Однажды днем нас выстроили на аэродроме. Вперед вышел начальник штаба дивизии и начал читать приказ Верховного Главнокомандующего, обращенный к войскам Южного фронта. Это был жесткий, требовательный приказ. Главнокомандующий приказывал: «Ни шагу назад!» Мы должны были осознать, что отступать не имеем права.

— Итак, все предельно ясно, — заключил от себя начальник штаба. — Стоять насмерть! Могут, правда, сказать: «Мы, мол, авиация, мы отступаем потому, что отступают наземные части». Это не так. Мы еще плохо помогаем нашим полевым войскам, наши удары часто неточны, враг остается невредим и теснит наши армии. Значит, виноваты и мы, авиация. Значит, приказ касается непосредственно и нас.

После этого приказа мы почувствовали особенно остро, что несем персональную ответственность за судьбу всей Родины. Мы поняли, что воевать вполсилы — значит намеренно пасовать перед врагом, совершать предательство. Впрочем, это не совсем правильно. Новое сознание появилось не автоматически сразу же после того, как мы услышали приказ Сталина, оно рождалось постепенно на партийных и комсомольских собраниях, в беседах с нашим комиссаром. В эти дни озабоченностью и тревогой звучали статьи в газетах.