Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья Страница 34

— В Гунибовской оставят!

— Навряд. В Гунибовской близко. Тут все его в лицо знают. Видать, до гор докинут. Либо к Мефодию-куму в станицу, либо в аулы.

— Ну их, аулы. Казаки говорили, что закубанские аулы все до Деникина пристали. Черкесам абы пограбить!

— Грабить все любители. Нельзя на одних черкесов грешить. До чужого все охотники. Как начинается война — ужас. Кабы в мирное время такое злодейство, такое воровство, на мильен судьев бы хватило.

— Верно, Гавриловна. Кому от войны — убыток, кому — прибыль.

Любка откинулась и засмеялась, показывая свои острые зубы. Елизавета Гавриловна подняла глаза, пожав плечами.

— Ты чего закатилась? Вроде не с чего.

— Свекра своего вспомнила. Луку. Поминки готовили по Павлушке. Полтора десятка курей зарезали, трех индюков, за валухом в отару послал, посуду по соседям собирал, рюмки. И все даром…

Она вновь захохотала, уткнувшись лицом в колени Елизаветы Гавриловны, и та неожиданно почувствовала, что Любкино тело вздрагивает от рыданий.

— Люба, успокойся… Перестань… Ну, чего ты? А я и впрямь думала, что тебе весело…

ГЛАВА XVII

Хвостовая сотня черноморского полка, от которой отстал Каверин, поднималась по станичному боку. Косо чернели за спинами винтовки, и иногда сквозь пыль светло вспыхивали затворы и эфесы клинков. Гром, ослабленный расстоянием, перекатывался где-то на высоте Камалинской станицы и сахарных заводов.

Ляпин и Лука ехали молча.

Батурин наблюдал звенья черноморцев, проплывающих мимо бакалейной лавчушки, откуда совсем недавно стреляли пулеметы Мостового. Черноморцы ехали мимо этого места спокойно только потому, что совсем недавно здесь сражались и умирали другие. Но черноморцы направлялись к фронту, и многие из них, прокопытиз непроторенные военные тропы, тоже потеряют седла. Вчера, в полдень, к высше-начальному училищу большой обоз доставил изрубленных и простреленных казаков и офицеров 2-го запорожского полка. Передавали, что это работа Мостового, неожиданно прорвавшегося со своими сотнями в тылы армейского резерва. С поспешной небрежностью раненых сносили на бурках и клали на солому, прикрытую брезентами. Раненые открыто бранили Деникина за такое отношение к ним и хвалили покойного Корнилова… Лука знал об этом, но во всем обвинял «товарищей», начавших ненужную крамолу. Он вспомнил о сыне — и тоже обвинил большевиков. Из-за них Павло стал изгнанником, а он сам опозорен навеки. Теперь всему роду Батуриных надолго заказано избрание в раду, атаманы и станичный сбор…

Ляпии подергал Луку за кончик пояса.

— Чего зажурился? — спросил он. — Погляди, над банькой дым…

— Дым как дым, — буркнул Лука.

Над обгорелыми черепицами бани (это была единственная собственность пьяницы Очкаса) курился дымок.

Ляпин тыльной стороной ладони вытер рот, подморгнул.

— По всему видать, от самогонки: тонкий, редкий. Такой дым завсегда под конец, когда гас капает. Тогда жару много не нужно.

Довольно ясный намек породил в сердце Луки надежду, что его вызов не будет иметь неприятных последствий. Ни одно дело общества с давних времен не решалось без помощи ведра водки. В силу этого ведра Батурин глубоко верил.

— Завернем? — несколько неуверенно, осторожно предложил Лука.

— Была не была, Лука Митрич! — Ляпин крякнул. — Казачество между собой мирно жило. Да ты разве виноватый. Завернем, пожалуй, пущай Самойленко с атаманом городовиков пока щупают.

…От Очкаса они выехали бодрой рысью, с покрасневшими лицами. Хозяин, почуяв хорошую поживу, дважды приносил кувшины теплого самогона. Были за стаканом водки и «душевные» разговоры. Лука окончательно зарядился злобой против «товарищей». Ляпин, отведав угощенья, вновь устрашал старика и подзадоривал попроситься на фронт, чтобы делом доказать преданность, по-казачьи смыть пятно.

Лука пьяно покачивался, старался бодриться, но строевой конь, чуткий к неловкой посадке, горячился под ним.

— Стар я аль не стар? — заплетающимся языком спрашивал Лука.

— Видать, стар, Митрич. Что-то строевик тебя не принимает.

— Не принимает? Гляди, в атаку пойду! — Лука подстегнул коня, и тот с места пошел полевым карьером.

— Эй, э-ге-гей! — завопил Лука. — Дай для почину!

Он на скаку выхватил шашку, поплевал на нее и закружил над головой. Ляпин с трудом догнал приятеля, схватил коня за поводья.

— Не резон, Митрич. Не резон, говорю, простой воздух слюнявой шашкой рубить. Этим прощенья не намахаешь.

— Как не резон? — Лука вырывался. — Дай для почину! Где фронт? Где товарищи? Дай мне по им потоптаться, дай, Тимоха…

По-пьяному препираясь и не слушая друг друга, они спускались к мосту. Лука пытался опередить Ляпина, вырывал поводья, и конь грыз железо, слюнявя ляпин-екую черкеску розоватой пеной.

— Ты чего меня держишь, чего? — Лука потянулся к Ляпину. — Ты мне покажи, покажи… Я их… Я им…

С того бока спускался старик Шаховцов с сыном. Ша-ховцов был одет в черный наглухо застегнутый пиджак и брюки навыпуск. В костюме было жарко, и Илья Иванович, сняв картуз, поминутно вытирал платком лысину. Он направился к Карагодиным, чтобы посоветовать им, ради безопасности Миши, отправить его с Петей в Белореченскую станицу. Петя радовался этой поездке, и отец шутливо подтрунивал над младшим сыном, упрекая его в желании улизнуть от школьных занятий.

Взявшись за руки и отворачиваясь от пыли, поднятой протарахтевшими мимо подводами, они сбежали к мосту. Илья Иванович устал, придержал сына.

— Сердце плохое, Петя. Применяйся теперь ко мне.

— Эх, ты, папка, — пожурил его Петька, — с кем ты берешься бегать!

Илья Иванович заметил всадников, кругами гарцующих на косогоре. Определив их состояние, порадовался. Раз появились пьяные, значит жизнь входит в свое привычное русло. На гребне косогора показалась мажара, запряженная приметными Червой и Купыриком. Шаховцов помахал картузом. Мажара спускалась, поднимая пыль. На дробине рядом с Карагодиным, опершись о винтовку, сидел человек в погонах. Илья Иванович остановился. «Арестовали?» — с тревогой подумал он.

Ляпин заметил Шаховцова. Веселая мысль неожиданно пришла ему в голову. Ему захотелось подшутить над опьяневшим Лукой. Поотпустив поводья, Ляпин притянул к себе Батурина.

— Товарищей тебе нужно, герой? Аль расхотелось?

— Товарищей? — переспросил Лука, поднимая густые брови. — А как же! Я их…

Ляпин взял его за плечи, повернул лицом к мосту и указал на Шаховцова:

— Видишь? Натуральный товар. Сын у красных главковерхом был.

— Главковерхом?

— Да.

Лицо Луки сразу стало каменно-строгим.

— Товарищ?

— Товарищ. За него все грехи простят.

— Пусти.

Лука, полузакрыв глаза, покрутил головой, пытаясь подрагивающими пальцами зацепить головку эфеса.

Ляпин опустил повод, размахнулся и с силой огрел плетью батуринского скакуна по сытому крупу. Лука выхватил шашку, и вслед ему сразу поднялась густая стенка.

— Лука, — заорал Ляпин, захлебнувшись пылью, — черт!

Шаховцов, увидев летящего на него всадника, поднял руки.

— Лука Дмитриевич… Митрич…

И в какой-то короткий миг горячая сталь обожгла его пальцы, мякоть мускулов, ударила в плечо. Илья Иванович зашатался и упал, стукнувшись головой о брус пешеходной дорожки. Дробно простучали подковы по деревянному настилу. Петя, еще толком не поняв случившегося, бросился к отцу, но тот сам поднялся на ноги.

— Ничего, чуть-чуть, — сказал Илья Иванович. Он скрестил руки, стараясь спрятать под мышки окровавленные пальцы. — Вон Лаврентьич. Побежим навстречу. Я могу бегать…

Лука, проскакав до конца моста, обернулся. Увидел бегущего Шаховцова, и это вновь воспламенило его пьяную ярость. Раскачиваясь в седле и завывая, Лука нагнал Илью Ивановича, взмахнул клинком… Шаховцов упал.

— Я его… Я его… — кричал Лука, выносясь навстречу Ляпину. — Я его — раз… он бежать… догнал… два…

Он сжал шашку в кулаке. Между короткими узловатыми пальцами просочилась и запеклась кровь.

— Невжель убил? — выдохнул Ляпин. — Убил?

Лука не отвечал, нижняя челюсть его продолжала дрожать, и он от волнения неловко засовывал в ножны клинок.

…Карагодин подбежал к Шаховцову. Петя, охватив голову отца, прижимал ее к груди.

— Папа… Папочка… Папа…

Карагодин с трудом оторвал будто застывшие руки мальчишки, грубо подозвал юнкера-корниловца, ехавшего с ним. По тому, как Шаховцов сразу потяжелел и обвис в их руках, Карагодин понял, что помощь уже не нужна.

— Ну-ка, отпусти, — сказал он юнкеру.

От крайних дворов бежали люди. Подъехал сразу протрезвившийся Ляпин. Только что подкативший Литвиненко свесился с тачанки.

— Кого это? — спросил он.