Йозеф Секера - Чешская рапсодия Страница 34

Между тем Киквидзе озабоченно продолжал:

— Красноармейцы пусть знакомятся с Алексиковом, это может пригодиться: нет никакой уверенности в том, что через пару дней Дудаков снова не пошлет на нас свои войска. Такая уж у него атаманская манера, и я бы удивился, если бы он этого не сделал. Поэтому пусть в вагонах остается хотя бы половина личного состава — на всякий случай. Вот все, что я сегодня хотел вам сказать. До свидания!

Начдив встал, пожал всем руку, Марусе подал первой. Выходя из вагона, Маруся коснулась плеча Войты Бартака.

— Слыхала я, что в бою вы себя не щадите, — сказала она. — Объясните мне — почему? Ведь Россия не ваша родина.

Новый ротный прищурил глаза:

— А вы себя щадите?

Она молча дошла с ним до вагона кавалеристов, и там они остановились. У Маруси было чуть ли не смущенное лицо. Она оправила гимнастерку под ремнем, проверила, застегнута ли кобура, и бросила с преувеличенной грубостью:

— В шесть вечера пойду в город, хотите со мной? Я подожду вас на перроне.

Бартак нисколько не был удивлен.

— Хорошо, если только моя помятая гимнастерка вас не шокирует.

— Чудак, с кем я хочу идти, с вашей гимнастеркой или с вами?

Киквидзе отпустил и адъютанта. Затем открыл окно вагона и выглянул наружу. Часовые Рабоче-крестьянского полка, молодые, недавно мобилизованные парни, стояли по обеим сторонам вагона с довольно решительным видом. За своего молодого начдива они готовы были броситься в огонь. Киквидзе растянулся на кушетке, которая попала к нему из какого-то салон-вагона, и закурил. Он с удовольствием поспал бы часок, да не мог уснуть.

Он думал о Медее, Медико, о своей такой странной любви. Как-то ей там живется, в Москве? Медея совсем непохожа на эту бешеную Марусю с царицынского бронепоезда, черный блеск ее глаз согревает. Он вырвал ее из патриархального дома в Кутаиси, ее отец вонзил кинжал в дверной косяк: живой она уже не переступит порог родного дома. Киквидзе гордится Медеей: теперь она работает для революции. Приняли ли бы Медею прежние кутаисские подруги, Тамара и Нина? Жену человека, с которым не венчана, с человеком, который после февраля 1917 года был выбран председателем Комитета 6-й кавалерийской дивизии, а в ноябре — председателем Военно-революционного комитета Юго-Западного фронта? Который командовал красноармейским отрядом против гайдамаков, и немцев, и австрийцев под Ровно и Бердичевом, а потом сформировал в Тамбове красноармейскую дивизию? Их мужья не позволят…

Киквидзе улыбнулся. А Медико к ним и не пошла бы. «Моя любовь сильнее супружеских уз, — сказала она ему, — и не вечно же будет длиться эта война, душа моя. Разве оба мы сотворены не из огня?»

Гимназист кутаисской гимназии, участвуя в социалистических кружках, он проникся гордостью революционера. Во время войны пошел в царскую армию с четкой задачей: научиться воевать и понимать душу солдата. К концу войны его арестовали за революционную деятельность. Медико сказала ему: «Не сдавайся!» Довольно бурная жизнь для двадцатичетырехлетнего человека.

Киквидзе встал с кушетки. Зачем вспоминать? От этого размягчается душа, сердце может заколебаться, а сейчас необходимо, чтобы оно было стальным. Начдив взял со стола кинжал с узким клинком и подошел к карте.

Вацлав Сыхра достал для Бартака новую рубашку из тонкого сатина, и Войта, шагая рядом с командиршей бронепоезда, чувствовал себя другим, беззаботным человеком. Маруся явилась в легком городском костюме, и, если бы на перроне она не толкнула нарочно Войту локтем, он бы ее и не заметил, потому что отыскивал Черкешенку. Они пошли по оживленной улице, разговаривая мало, как молодые люди, которые встретились впервые и только знакомятся.

— Вы, может быть, недоумеваете, чего я от вас хочу? — внезапно сказала Маруся. — Вы меня интересуете. Хочется понять, что за люди чехи.

Бартак туже затянул ремень, чтоб его не оттягивала кобура, и сказал с усмешкой:

— Что же особенного видите вы в нас, Мария Михайловна? В Чехии мы давно уже боремся против австрийских императоров, неужели мы не должны помочь нашим славянским братьям? И потом, эта революция не ограничится одной Россией.

Темные глаза Маруси сверкнули.

— Вы профессиональный революционер? Бартак рассмеялся.

— Смешной вопрос. Революция — путь к свободе для всех людей. А я хочу быть свободным человеком.

— И это все?

— Да.

— Вы видите жизнь слишком упрощенно и наивно, Войтех Францевич. В вашем возрасте я, правда, тоже так рассуждала, но тогда я была глупой барышней. В университете прочла одним глазом Марксов «Капитал», другим — Виндельбандову «Историю философии» и неокантианцев вообще, зато война открыла мне глаза, но иначе, чем вам. Я пришла к выводу, что сначала нужно перевернуть вверх ногами существующий дурацкий мир, а потом уж поставить на ноги человека естественного интеллекта.

— Меня никогда не привлекали книги о философском смысле интеллекта, — сказал Бартак. — Меня интересуют естественные науки и земледелие. Хочу когда-нибудь выращивать хлеб и разводить скот, конечно не в тех условиях, которые мне дала бы сегодняшняя Австрия.

Маруся тряхнула головой, однако в этом движении не было ни пренебрежения, ни согласия. Некоторое время она молчала, упорно обдумывая эти слова, и вдруг сказала:

— Зайдемте к моей племяннице Кате. Вы встретитесь там с человеком, который до недавнего времени говорил, как вы. Он эсер, как и я, но наполовину анархист. Я заставлю его вправить вам мозги.

— Анархистской агитацией, что ли? — Бартак улыбнулся. — Знаю! В Таганроге, в лагере пленных, был у нас один поручик, заявивший себя анархистом. Он все говорил, говорил о необходимости свергнуть все режимы, а в конце концов оказалось, что он просто-напросто страшный эгоист. Мне он был противен…

Войта посмотрел на Марусю. Она язвительно усмехалась. Бартак гордо сжал губы и умолк.

Навстречу им двигалась кучка красноармейцев. Они громко переговаривались, и прохожие озирались на них, взглядами давая понять друг другу, что они о красноармейцах думают. В этой кучке были Аршин Ганза, Йозеф Долина, Курт Вайнерт, Власта Барбора, Ян Шама и его верный друг Карел Петник; несколько отстали от них Ян Пулпан и Отын Даниел. Они приветствовали Бартака, в глазах их поблескивало озорство. Кровь бросилась ему в лицо, но он улыбнулся в ответ. Они уже разминулись, когда Бартак услыхал голос Аршина: «Ребята, да это Черкешенка с бронепоезда! Нечего сказать, нашел Войтех замену Марфе. Видать, любит яблочки позрелее. Только бы она не перетащила его к своим». На это громко ответил Ян Шама: «Драгун, ты видишь не далее ушей своего коня. Кадет наш, а что касается девчонки, то и ты бы к ней прилип, если бы она позволила».

Бартак разозлился: «Вот окаянные, никак не отучатся думать вслух! Аршин поддразнил меня нарочно, знает ведь, что я не забыл Марфу. И что повезло Артынюку, что он погиб подо льдом, иначе я собственной рукой повесил бы его на максимовской колокольне».

— О чем они говорили? — резко спросила Маруся.

— Хотели бы быть на моем месте, — ответил Бартак, устремив взгляд на ее покрасневшее лицо.

— Дураки!

— Это относится и ко мне?

Складки у ее рта разгладились, словно ничего не произошло. За незначительным разговором они подошли к двухэтажному дому на глухой улочке. Фасад ободранный, двери тяжелые, с резьбой, на окнах первого этажа решетки. Маруся вошла в этот дом, Бартак, как ягненок, — за ней. По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. В просторной комнате, обставленной в духе русских буржуазных квартир, сидели в разных углах четыре легко одетых человека: три женщины и один мужчина. На столе стояли рюмки и наполовину выпитая бутылка водки.

Вызывающе красивая женщина поднялась навстречу Марусе и нежно обняла ее. Маруся приняла ее поцелуи как нечто естественное, и подала руку пышной брюнетке в длинной узкой юбке и в расстегнутой кофточке, сидевшей на диване рядом с безусым молодым человеком, и лишь после всех обняла молоденькую девушку, на чистом лице которой читалась наивность гимназистки.

— Как дела, Катюша? — спросила Маруся и еще раз поцеловала девушку в улыбающиеся губки.

— Спасибо. Меня приняли на службу в Совет.

Мужчина на диване и не думая встать, в знак приветствия он только пьяно улыбнулся Марусе. Это был рослый светловолосый молодой человек с насмешливыми серыми глазами. На нем были брюки артиллериста царской армии с желтыми лампасами и черная, расстегнутая на шее косоворотка.

— Никола, — язвительным тоном сказала Маруся, — я привела показать вам настоящего солдата. Хорошенько рассмотрите Войтеха Францевича и возьмите с него пример.

— Я видел господина чеха на путях, когда вы шлепнули Сережу, — сказал артиллерист. — Мы вам этого не спустим, даже если вы поступили так ради вашего гостя.