Герман Занадворов - Дневник расстрелянного Страница 34

— Русс идет — я его не трогаю. Я иду — русс рукой машет.

О Киеве:

— Плохо. Бом-бом!

Слухи о Киеве раздуваются, растут, окончательно спутал правду и добавления. Это психологически самый большой удар, который я пережил в последнее время. Один плотник, вернувшийся из Умани, дает по-своему меткую, короткую характеристику:

— З Киева дермой зробили. (Дерма — грубое решето, которое делают, пробив сплошь дырами лист железа).

Из местных событий в последнее время наиболее трудно досталась мне история с добровольцами. Когда кончилась история с набором 22—25 годов, вскоре узнали: двое из записанных пошли добровольно. В «народную армию»[21]. Они были почти незнакомы. Отнесся спокойно. Потом узнал еще о четверых: Якове Ковбеле, Ниле, Борисе Попадыке, Федоре Елибодянике. Трех знаю хорошо. С первым встречался в прошлом году. Он закончил девять классов. Рассуждал, как бы хотел учиться. Второй — брат учительницы. Красивый, сероглазый. Жил все время в Киеве. И родители в Киеве. Сестра его пошла добровольно в Красную Армию. Четвертого видел постоянно. Считал почти своим. Он принес мне зимой «Немецкую идеологию». Долго не мог — да и сейчас тоже — уразуметь: почему?

Кажется, все были комсомольцы. Все учились. А вот ходят разодетые. Не работают. Пьют.

Старик:

— Это все кулацкие сынки: Ковбель, Попадык.

Неужели правда? Тогда это еще одно доказательство, что мы были наивны, веря в способности людей изменяться к лучшему, быть хорошими.

Ну, а Нил?

Встретил сестру. Спросил. Она растеряна, смущена.

— И я не знаю ничего. Только от других. Что теперь мама и папа скажут? А он один домой и не приходит. Все с товарищами: знает, что будут ругать.

Он пьяный пришел к Т. Я. Бажатарнику. Плакал:

— Почему меня никто не отговорил?

Тот, рассказывая:

— Подумаешь, дытына — девятнадцать лет. Да и кто б отговаривать стал в такое время?

Олекса Бажатарник, председатель колхоза, увидев их работающими, сказал издевательским тоном:

— Вы що, хлопци, прийшли? Раз уже добровильно записались — идить до дому та збирайтесь.

Те побежали жаловаться в управу. Но к словам не придерешься, тон — не документ, а староста — приятель.

От непривычного ощущения и своей вины (ведь ты сидел здесь, почему ж не взял их под свое влияние!) старался отделаться: «Ну их к матери, захотели умирать — пусть идут». Другие советовали:

— Вы мирину с ними не разводите.

Ловил рыбу. Они пришли купаться с патефоном. Такие молодые, сильные. Жалко стало. Как бы пригодились. Они полетели в воду.

— Гопкомпания, не журись!

Потом трое (Нил остался) подошли. Попросили прикурить. Яков отворачивал глаза. Попадык резко поворачивается и уходит.

И хотя другим не советовал «разводить лирику» — сам не выдержал. В воскресенье Нил пришел к Л. за патефоном. Я вышел навстречу. Говорил резко. В конце: «Конечно, ты можешь пойти и донести в управу». Стоял он бледный. Молчал. Только:

— А откуда вы знаете, что я думаю, собираюсь делать?

Они вообще уже ищут оправдания. Кутят с надрывом. Попадык, когда ему тетка сказала: «Смотри, если пойдешь в атаку да дядьку встретишь — не убивай», — заплакал. Потом:

— А почем вы знаете. Может, я иду только чтоб оружие взять…

Яков упрашивал отца:

— Тато, вырви меня как-нибудь.

Старик потопал в район к старшине. Понятно, получил ответ, что ничего нельзя сделать.

Передают, будто записываться они поехали после крепкой пьянки. По дороге пили тоже. Кто ж из них был организатором, подпаивал остальных?

Иные комментируют:

— Хлопцы себя спасают.

— Они думали, что их год заберут, а они еще тут будут пьянствовать. А там выскочат как-либо. Немцев хотели перехитрить.

В связи с этим в селе возрос интерес к добровольству. Передают, что первые в Кировограде грузят камень, что некоторых из соседних районов направили сразу на фронт.

У одного парня кутил брат-доброволец. По ночам стрелял. Уходя, прощался выстрелами. Требовал водки:

— Неси горилку. Я, брат, сегодня живу!

Видел его мальчишеское лицо. И в жару — полная форма, до подсумки включительно.

Он пьяно хвастал:

— Сейчас не немцы — добровольцы фронт удерживают. Красные, як попадешься, враз убивают.

До черта идиотов и сволочей на свете! До черта.

Мы всегда обращались к разуму человека. Мы считали его слишком умным «Ecce Homo»[22]. Немцы обращаются к его звериным, шкурным, желудочным инстинктам.

Из уманских рассказов.

В Софиевке живет недавно приехавший генерал. Старик назначен специально по борьбе с «бандитизмом»[23]. Спит целые дни и дует уманское вино. Обслуживают пять уманок и плюс денщик. При генерале с полсотни всяких офицеров, ни черта не делают, но буквально голодают. Женщины, что обслуживают, приносят из дома картофель для себя. Офицеры воруют или выпрашивают. Варят в парке. Ругаются, что на фронте было куда лучше. Хоть кормили.

Люди хотят мира. А так как фактов, говорящих, что он скоро будет, нет, они их выдумывают. Уже с месяц болтают, о каком-то не то съезде, не то конференции «всех стран». Сначала говорили, что таковая — в Латвии, теперь — в Турции. Мужики даже точно определили условия:

— Все станут по своим местам, как до войны было.

— А коли ниметчина не схоче?

— Ну як не схоче? Толи они скажуть: ми вси на тебе пидемо…

Иранец говорил: мол, в Анкаре уже три заседания было, германец требует Голландию, Бельгию, Данию и Украину по Днепр, а союзники — чтоб все государства восстановить…

Быт.

Фросинья Сухина — крепкая краснолицая женщина. Ей за тридцать. Пятилетний сын — «незаконнорожденный». Потому ее прозвали Зозулька — Кукушка. Родители ее умерли давно. Братья разбрелись. Бедовала все время. Маленькая хатка стоит на глинистом горбу, где даже картошка с трудом родит.

В прошлом году она приняла пленного — Николая из Архангельска. Он высокий, желтый. Ревматик. По рассказам, закончил мехтехникум. Был механиком автотракторной мастерской. Теперь делает зажигалки. Для корпуса использует трубки от самолета, что сел в начале войны возле Городницы. По алюминию выполняет концом ножа рисунки — цветы, коня с седлом, курящего с трубкой и свои инициалы.

Она — потому ли, что сама знает беду, потому ли, что наконец-то нашла мужа, и значительно моложе себя, — относится к парню с нежностью.

Ему поручили стеречь кур — она с сыном приносит обед.

— Два дня не обедали вместе. Скучила.

Смотрит на него:

— У тебя опять нос заложило. Ноги сегодня погрей.

Вспоминая, как бригадир Слободяник плакал, провожая сына.

— Так ему и надо! Кричал на Колю: «Я тебя туда загоню, что и не увидишь!» Что он ему винен? Хотя пожалел бы. И так человек от дома далеко, а он хочет еще дальше.

Он матерится.

Она:

— Ты б не ругался. Ты ж культурный.

— Научишься у вас, украинцев, культуре, мать вашу…

Бригадир ее дразнит:

— Франя, почему так? Не было у тебя чоловика — дытына была. Е чоловик — дытыны нема.

— Только теперь, в войну, до дытыны.

— Певно, не любишь его.

— А хиба для цего любить треба. Переспать — и все.

Зозулька — она понятнее мне и ближе всех этих хозяйственных мужиков и баб.

Все наши «добровольцы», за исключением первых двух, дома. Нил и Яков пришли через день после того, как гремела у нас по хатам музыка по приказу барона. Говорили: Нил, мол, забракован по годам (он с 1926-го), Яков — по болезни. Встретил Нила.

— Ну, вот и хорошо. (Больше сказать тотчас было нельзя).

— Еще как хорошо!

Чувствовалось, у них отлег камень от сердца. Встретив меня, здоровались весело, размашисто. Их окружили, утешали. Не было и признака того, что чувствовалось перед поступлением, когда «добровольцы» проходили, опустив глаза или ухарски насвистывая.

Передают, что Яшка приходил к доктору Аснарову за день до комиссии с письмом от девушки-аптекаря из нашего села, требовал кофеин. Еще чего-то в больших дозах. Пьяный. Грубый. Он здоров вполне. Брак искусственный, конечно.

Два их компаньона — Борис Попадык и Федор Слободяник, — как говорили, приняты. Немного погодя явились и они.

— Освободили нас в Кировограде. Комиссия медицинская.

Люди:

— Спитайте их, вони не знают, де Кировоград.

— Они думали — всех отправят, а они тут с год будут винтовками щеголять. Как увидели, что к фронту — тикати.

Другие качали головами: пострадать могут хлопцы. Но они стали ходить на работу. Никто не трогал.

Посмеивались иные:

— И правда добровольцы. Хочу — пойду, хочу — утеку.