Валерий Киселев - Непобежденные. Кровавое лето 1941 года Страница 35

«Пусть читает, как есть», – подумал Петр Александрович и взял второй листок.

«22 июля. Поля, здравствуй. Обстановка такая, что и писать стало неоткуда. Находились несколько раз в окружении. Положение очень серьезное. Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю: все равно скоро конец. Это должно и может случиться, и ты, Полинька, не убивай себя до конца. Прольется много крови, но победа будет народной. – Васильчиков подумал, не слишком ли он резко написал, жена будет переживать, когда прочтет эти строчки, но решил оставить: пусть знает правду. – О внешнем мире, что делается внутри страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни газет, ни радио, а точнее – почти с отъезда из Горького. – «Да-а, – подумал Васильчиков, – если уж я, комиссар полка, ничего за это время не читал и не слышал, то что же мне спрашивать с бойцов…» – Часто вспоминаетесь вы, особенно в моменты относительного затишья от взрывов и общей огневой канонады. В остальном все диктуется положением, в которое ставит нас противник».

Петр Александрович вырвал чистый лист из блокнота и начал писать:

«27 июля. Здравствуй, Поля! Я пока жив и здоров. Правда, это дело относительное сейчас, моментом может все измениться. Рвутся снаряды и мины, летят разрывные пули. Будем надеяться, что все обойдется хорошо. Да, Поля, много приходится видеть горя и страданий людей. Как это иногда бывает жутко смотреть! Правда, у военных не так, а когда видишь бегущих растерянных женщин и детей, то сердце не выдерживает. Вот сволочи, что наделали, и знаешь, из-за нашей русской беспечности и доверчивости очень много просочилось сволочей – изменников, которые привели к известным поражениям и потерям немалых территорий. Шпионы и диверсанты обнаглели и живут даже в высших штабах. Они много и натворили безобразий. В письме всего не выложишь, но очень обидно понимать общее паническое настроение, развитие которого ведет к тому, что расстреливают командиров частей, а они, по существу, стрелочники. В этих делах, признаться, уши надо держать топориком и глядеть в оба. Я за то, что мы победим, но крови прольется много, и желать нужно одного: если придется погибнуть, то с толком. Живы многие, но и многих у меня вывело из строя. Семь политруков убыло, Леоненко комбат, неизвестно где Павлов и ряд командиров, которых вряд ли знаешь. Вот даже Малинов Иван Григорьевич – его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он отстал и до сих пор нет в полку. Шапошников и Наумов живы. Малинов, я думаю, тоже жив, но где-нибудь заблудился, т. к. противник не пускает, так он в бою очень осторожный. Как будто раненый погиб командир корпуса и вместе с ним из штаба много. Сосед наш, Егоров, жив. Не горюй. Расти ребят, за меня не беспокойся, что бы ни случилось. Так нужно. Часто беседую с вами, расстраиваюсь. Берегите себя».

Петр Александрович перечитал письмо, подумал, что и это получилось слишком мрачное, жена почувствует его понимание обреченности и предчувствие гибели, но ничего исправлять не стал, добавил только: «Надеюсь, что еще увидимся».

Вспомнил детей, стиснул зубы, чтобы сдержать слезы, и написал: «Мои маленькие малыши, живите хорошо, слушайтесь маму, играйте вместе. Валера, вот убьем всех фашистов, и я к тебе приеду».

Это было последнее письмо комиссара Петра Васильчикова. Но он не мог этого знать, как не мог знать и того, что жить ему оставалось всего несколько дней.

Свое последнее письмо домой писал и комиссар 278-го легкоартиллерийского полка Матвей Михайлович Макаревич. О том, что оно будет последним, он тоже не мог знать, но был готов к тому, что любое его письмо может стать последним. За три недели, как они выехали на фронт, Макаревич решил настроить себя, что и каждый день его жизни может стать последним. Он любил эти редкие минуты общения с семьей через письма, старался писать домой при первой же возможности, хоть открытку, и сейчас, когда в запасе было полчаса времени, Матвей Михайлович начал письмо:

«Мусенька моя дорогая! Мои детки! Два дня тому назад я получил от тебя через Ковалева письмо. Рад бесконечно. После я уже писал на всех, но, выбрав свободную минуту, пишу тебе еще, тем более что оно, может, где-либо затеряется. В Горький и Арзамас поедет Григорьев, он, очевидно, обо всем и расскажет. Меня же в этот момент еще не было в полку. Но я был в окружении у немцев. В полку меня уже считали пропавшим человеком, наверное, так сообщит и Григорьев. А я все-таки выбрался из окружения. Чего-чего только за эти дни не пережито, ты, Мусенька, себе и представить не можешь. Я было уже решил остаться там, создать партизанский отряд и драться в тылу у фашистов. На мое место уже было назначили комиссара. Возвращению моему все довольны. Теперь ведь снова введен институт комиссаров. Все листовки фашистов направлены против нас. Но ничего из этого у них не выйдет. Наш полк дрался с немцами замечательно, лучше многих других. Замечательно дерутся Пономарев и его люди. На него и его людей посланы материалы на представление к наградам. Пономарев молодец, так и передай его Зине. Неплохо зарекомендовали себя и многие другие: Миронов, Братушевский, Юдин, Сердюков, Калинников. Прошу тебя передать их женам об этом. В предстоящих боях фашисты еще раз испытают всю силу нашего огня и мощь коллектива. Твои, Мусенька, желания, а они и всей страны, мы оправдаем. Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на тебя и деток. Но, увы, пока это только мечта. Я часто вспоминаю последние минуты, когда мы были вместе перед разлукой. Утешают меня только ваши фотографии.

Никому себя в обиду не давай. Духом не падай. Живи дружно со всеми женами командиров. Жалей деток, целуй их за меня. Пусть пишут и они мне. Когда разгромим фашистов, привезу тебе в клетке Гитлера, а хлопцам наганы.

Тысячу раз целую, твой любящий только тебя Матвей. Пиши».

Они оставили свои письма почтальону и уехали в полки, не зная еще, что пережить им предстоит гораздо более тяжелые минуты, чем выпадали до сих пор.

Через двое суток после трагедии на шоссе в расположение батальона Леоненко ходили разведчики лейтенанта Шажка. Вернулся он потрясенный, злой.

– Мертвый лес. Даже птиц не слышно. Тишина – гробовая. Что там, видно, творилось, только сосны могли бы рассказать, – доложил он Шапошникову. – Окопы завалены трупами. Встретил я, когда за шоссе к деревне ходили, двоих мальчишек, так рассказали, что из деревни на это место ходили женщины, думали, что, может быть, кто раненый окажется, одна женщина погибла, когда разжимала пальцы с гранатой. Своих немцы увезли на четырех грузовиках. Мальчишка говорит, что пленных немцы не брали. Рассказал он еще, что к ним в деревню немцы привезли от Сожа раненого комиссара. Держали его, окровавленного, привязанным к дереву, у деревни, а потом расстреляли. Пока немцы не видели, он тихонько взял у комиссара документы и передал отцу. Это был комиссар гаубичного полка Иванов. Мальчишка рассказал, что с комиссаром были еще трое наших бойцов, поили немецких лошадей, а потом куда-то исчезли.

– Но ведь комиссаров немцы в плен не берут, убивают на месте, – сказал Шапошников.

– И вот еще что, товарищ капитан, – продолжал Шажок, – сколько можно было, мы осмотрели убитых, хотя чуть не задохнулись от смрада. Думал, что опознаем полковника Малинова. Всех, конечно, осмотреть невозможно, это надо неделю туда ходить. Так вот этот мальчишка, Ваня, когда я ему показал маленькую фотокарточку Малинова, что он мне в прошлом году подарил, представьте себе – опознал его. Говорит, что они этого полковника хоронили с отцом на третий день, как кончился бой. А вот место описать точно не смог. Убит он был, по словам Вани, у грузовой машины. С ним были сержант и водитель. Сомнительно, конечно, что убитого можно так легко опознать по фотографии. Некоторые детали его рассказа кажутся достоверными, но другие – нет. Он хорошо помнит, что хоронили полковника. Отец куда-то спрятал документы и планшет. С отцом бы его об этом поговорить, да в деревне немцы… Это пацаны бегают, ничего не боятся. Но и это еще не последняя версия… У Александровки-второй мы встретили деда, и тот рассказал, что правее деревни, в лесу, недалеко от Сожа, в большой воронке от бомбы ребятишки нашли мертвого полковника, а с ним и старшину. Оба, по-видимому, застрелились. Кто это, не Малинов ли?

– Ну, знаешь, это уж слишком, столько версий.

– Но ведь из полковников в нашей дивизии никто не погиб, он один, да и из штаба корпуса тоже. Сам дед этого места захоронения не знает, а ребятишки, которые ему это рассказали, пропали. Мы пытались поискать сами, но столько там воронок, разве обойдешь. Да и странно, что они застрелились, как ребятишки говорят. Ну, как они могли это определить по мертвым? Да и зачем им было стреляться – Сож совсем рядом. Разве что были тяжело раненные или в плен боялись попасть. А в принципе и этот полковник мог быть Малиновым.