Геннадий Семенихин - Над Москвою небо чистое Страница 35

Кажется, не было более счастливого дня, чем этот, у двадцатишестилетнего Боркуна.

Подполковник Демидов, поворчав, поздравил их с законным браком.

– Березовым веничком отодрать бы вашего жениха, – с деланной суровостью сказал он Вале, – хоть бы предупредил, а ты как снег на голову. Где мне теперь для вас комнату искать?

– Да он и с предложением как снег на голову, – смеялась похорошевшая, сияющая Валя, – ас комнатой мы и до весны потерпим, не беспокойтесь!

– Нет, у меня в полку порядок, – заявил Демидов, – так не пойдет.

И комната, теплая, семнадцатиметровая, с большим окном на восток, нашлась для молодоженов.

Мягкая, сосредоточенно задумчивая и впечатлительная, Валя не сразу привыкла к судьбе жены летчика. Первый месяц она всякий раз с тревогой и волнением ждала мужа из полетов. А когда в гарнизоне случилась беда – разбился капитан Кошкин, опытный летчик, допустивший грубую ошибку при посадке с неработающим мотором, – Валя целую ночь проплакала и, обнимая Василия, громко шептала:

– Не пущу тебя больше. Честное сло-в-о, не пущу на аэродром, и все. И ни один маршал мне ничего не сделает. Уходи, Вася, с летной работы. Ты умный, начитанный, математику хорошо знаешь. Можешь преподавателем стать. Ненавижу твои самолеты, слышишь!

А он спокойно гладил огромной рукой ее волосы, разметавшиеся по белой подушке, и тихо говорил:

– Успокойся, Валюта. Привыкнешь. Не могу я их бросить, эти самолеты, – в них моя жизнь. Каждому свое: кому детишек учить, кому в небо подниматься.

Валя слушала и понимала, что нет в этих словах никакой рисовки, что идут они от самой души Василия. И странное дело, от этого становилось легче.

Не зря говорят, что время самый лучший исцелитель. Прошли месяцы, и Валентина отступила, приняла суровую жизнь мужа такой, какая она есть. Она работала инженером в местном горкоммунхозе, была своей работой довольна. В гарнизоне появились добрые товарищи. За неделю до начала войны Валя уехала в отпуск к старикам родителям в Волоколамск да так там и осталась. Василий получил несколько ее писем, коротких, ласковых и тревожных. Он успокаивал ее в своих ответах, сообщал, что на боевые задания летает редко, а потом прочитал в очередном ее постскриптуме короткую фразу, остро напомнившую день их знакомства: «Ты же знаешь, что я не люблю лгунов, да еще неумелых». И он целовал тогда простой, вырванный из ученической тетради лист, перечитывая эту строчку.

Сейчас Волоколамск близко. Но разве можно думать о свидании с Валей в разгар таких жестоких непрерывных боев?

…Боркун с грустью поставил на стол фотографию жены. Прошелся по сонному дому и заглянул на лежанку. Там, приткнувшись друг к другу, сладко похрапывали Борька-наш и Борька-погорельский. Василий поправил край пестрого стеганого одеяла и бесшумно вернулся к себе.

Боркун любил людей тихой совестливой любовью. Ему, большому, прямодушному, сильному, часто становилось стыдно за чужие пороки и ошибки. Если он видел плохое, ему казалось, что это плохое происходит именно с ним, а не с тем, в ком он его обнаружил. Вероятно, поэтому Боркун грубо и прямолинейно вмешивался в поведение своих друзей, если они, по его мнению, этого заслуживали. И его обычно слушали, ему повиновались. Трудно сказать, что производило впечатление: спокойная ли немногословная его речь, внушительная, полная силы фигура или способность изредка приходить в страшную для других ярость. Но тот, кто, по мнению Боркуна, делал доброе, хорошее, мог рассчитывать на его поддержку и ласку.

Сейчас Боркун с болью думал о маленьком Борьке-погорельском, к которому так привязался за последние дни.

– Как же бросать мне его, паршивца. Взять надо – и баста! Валя небось рада будет. Все равно своих пока нет. А если и появятся, Борька-погорельский их не объест.

Василий снял только сапоги и одетым лег на кровать. Под тяжелое громыхание артиллерии, доносившееся с приблизившейся к аэродрому линии фронта, впал в зыбкий сон… Очнулся среди ночи от звона стекла. Со стен кусками падала известка. «Бомбят!» – ожгла мысль. Боркун мгновенно натянул без портянок сапоги. В соседней комнате хныкали дети. Он схватил их в охапку и бегом бросился во двор. Там, в конце картофельных грядок, чернела вырытая им и Колей Вороновым щель. Над головой возник знакомый ноющий свист. Будто на тысячи хохочущих бесноватых голосов дробилась падающая бомба. Боркун едва успел вскочить в щель и пригнуть к земле ребячьи головы, закрывая их своей широкой грудью, как столб огня и земли возник в нескольких метрах от него. Ему даже показалось, что он увидел зловещее черное тело бомбы в ту минуту, когда оно соприкоснулось с землей. Оглушил грохот. Охнув, осела в окопчике холодная, росная земля. Секунду или две Боркун ничего не слышал. Он только чувствовал, как прижимаются к нему горячие детские тела, и, когда новая серия бомб заныла поблизости, снова прикрыл их собой.

Странное дело – новые взрывы возвратили ему слух. Осколки просвистели над головой, один из них беззвучно шлепнулся на бруствер. Свист удаляющихся самолетов проплыл над селом, и по этому свисту Боркун определил, что бомбили их не тяжелые «Юнкерсы-88», а двухмоторные истребители «Мессершмитт-110». Он чуть высунулся из щели. Багровое пламя в окаёме дыма столбом валило в предутреннее небо. Горел дом, где еще вчера ночевали летчики из эскадрильи его друга Султан-хана. «Ай какой умница наш «батя» Демидов, – подумал Боркун. – Ну что, если б не вывез он летчиков на аэродром. Сколько гробов сейчас было бы!» Он легонько щелкнул по затылку притихшего Борьку-погорельского.

– Что? Испугался?

– А я не боюсь, дядя Боркун, – азартно крикнул мальчик, – ничего с тобой не боюсь. Хочешь – буду бомбы ловить?

– И я тоже, – нерешительно присоединился Борька-наш.

Боркун наклонился и шершавыми, обсыпанными землей губами поцеловал каждого.

– Ай да герои мои мальчишки, любо посмотреть.

Он сбегал в дом, принес тюфяк и уложил на него ребят на дне щели, прикрыв стеганым одеялом. Измученные дети заснули быстро. Боркун лег рядом в будыльях подсолнухов, подстелив под себя плащ-палатку. Слышно было, как около разбитого бомбой горящего дома суетились красноармейцы аэродромного батальона. По обрывкам их выкриков капитан понял, что хозяева избы успели уйти и никто не погиб. Сейчас красноармейцы пытались вытащить из-под обломков уцелевший хозяйский скарб. «Там я помочь уже ничем не могу», – грустно подумал Боркун.

Он остался спать под открытым небом в твердой уверенности, что фашисты повторят налет. Потревоженный его сон то и дело прерывался. Сначала неприятно обдал лицо холодок рассвета. Потом резанули первые солнечные лучи, заставившие перевернуться на другой бок. Затем по иссохшему, почерневшему стеблю подсолнуха сполз на землю разбуженный солнцем серый кузнечик, удивленно пошевелил усиками и как ни в чем не бывало прыгнул на щеку Боркуну, жесткую и колючую. Боркун, не открывая глаз, смахнул его пальцами и опять задремал. Что-то хорошее и приятное, далекое от фронта и от смерти, пришло во сне. Большие губы Василия сложились в улыбку. Но пронзительная пулеметная очередь оборвала этот сон. Еще не очнувшись толком, Боркун пружинисто вскочил на ноги. Увидел низко над землей двухкилевой хвост выходившего из пике «Мессершмитта-110». Желтые консоли крыльев второй машины блеснули правее, и снова дробная очередь бичом полоснула по земле. На улице поднялись фонтанчики пыли. «Промазал, гад», – протирая глаза, определил Боркун. Два других «мессершмитта» сбрасывали мелкие осколочные и зажигательные бомбы на аэродром. Боркун поглядел в щель. На дне ее беззаботно посапывали Борька-наш и Борька-погорельский.

«Вот бедолаги, – подумал он. – Даже пулеметными очередями их не разбудишь». И снова завалился спать.

Солнце стало припекать сильнее. Боркун не услышал длинного гудка подъехавшей «эмки». Разбудил его громкий знакомый голос:

– Вот ты где, орелик. А мы-то ищем! – Он открыл глаза и увидел улыбающегося, доброго, свежевыбритого Демидова.

– Задремал маленько, товарищ командир, – сказал Боркун оправдываясь.

Но подполковник даже не взглянул на него. Он неотрывно смотрел на две белобрысые головы, на серьезные личики ребят во сне.

– Это, что ли, твои любимцы?

– Они, – застенчиво сознался Боркун. – А вы откуда знаете?

– Комиссар сказал. Которого же ты хочешь усыновить?

– Вон этого, с ямочками на щеках, Борьку-погорельского.

– Обожди, комэск, – серьезно сказал Демидов. – Не время сейчас. Вот отбросим немцев от Москвы, тогда и заберешь. А сейчас только парня замучишь.

От калитки спешила осунувшаяся за бессонную рабочую ночь Алена Семеновна. Убедившись, что ребята невредимы, благодарно взглянула на капитана.

– Спасибо, Василий Николаевич. – Она перевела нерешительный взгляд на Демидова. – Может, самовар поставить, чайку попьете, товарищ начальник?