Василий Еловских - Вьюжной ночью Страница 35

— Как же так… в самолете?

— Врачи в московской больнице сказали мне потом, что у Андрюши еще в Свердловске был микроинфаркт. Они как-то определили это. Видимо, наш здешний врач не разобрался.

А все же она сильно изменилась — столько лет пролетело, да и каких лет! Была нервно суетлива, домовито озабочена и все куда-то поспешала, чем вовсе не отличалась Люба-солдат. А глаза прежние — темные, влажные, глубокие.

— Живу вот помаленьку. Хорошо, в общем, живу.

Я рассказал, как мы с батальонным комиссаром видели ее и Андрея на окраине Антропово и как Дубов, тяжело мыкнув, торопливо свернул на тропинку. Это почему-то мне хорошо запомнилось.

Любовь Гавриловна закивала головой:

— А знаете!.. Вскоре после того, как вы уехали, он встретил Андрюшу на улице. Андрюша в тот же день рассказал мне об этом. Встретил и манит пальцем. Смешно так манит, будто мальчишку-несмышленыша: «Подойди-ка!» Глядит сердито не сердито — не поймешь: «Скажи мне откровенно: очень любишь ее?» Как в колокол бухнул. — «Кого?» — это Андрюша-то спрашивает. — «Не придуривай». — «Люблю, товарищ батальонный комиссар». — «Всерьез?» — «Всерьез, товарищ батальонный комиссар. Что хошь ради нее сделаю». — «И люби. Лишь бы любовь твоя была чистая». Погиб он потом, в сорок пятом… Почему хорошие люди так легко, так просто погибают? Я вот счас вспоминаю об Антропово даже с каким-то удовольствием, ей-богу. И сама не пойму почему. Чудно!.. Нечего вроде и вспоминать-то. А Андрюша говорил, что его мучило тогда чувство ожидания. Страшно хотелось ему, чтобы быстрее кончилось все это. И чтобы были мы вместе.

Когда я разглядывал альбом с фотографиями, выискивая Андрея (на снимках последних лет он был лысоватым, с усами, я ни за что не узнал бы его, встреться он где-то на улице), в комнату вбежала девушка, пронзительно похожая на Любу-бойца (я даже вздрогнул), только потоньше да лицом повеселее. Звали ее тоже Любой.

— Сколько вашей дочке? — спросил я Любовь Гавриловну и вдруг почувствовал себя как-то неловко.

Люба старшая молчала, затаенно улыбаясь. Ответила Люба младшая:

— Тысяча девятьсот сорок третьего года рождения.

— А сыновья мои Вовка и Минька у бабки гостят, — сказала Любовь Гавриловна. — Вовке шестнадцать. А Миньке четырнадцать.

Вскоре появился еще один гостюшка — длинноволосый парень в светлых брючках. Вошел легко, по-хозяйски. Сел. И обнял девушку.

«Ну, у этих любовь не краденая, — подумал я. — А, впрочем, от препятствий она только разгорается». Не скрою, меня несколько покоробила бесцеремонность парня: мне кажется, что обниматься надо все же не на людях.

Парень выпил вместе с нами браги (она была по-уральски ядреной, сладкой, приятной на вкус) и поморщился:

— Варварский все же напиток.

— А Андрюша любил, — тихо сказала Любовь Гавриловна. — Пропустит, бывало, стакашек и крякнет: «Ничего, дескать, славненькая у тебя ноне бражка получилась. Аж в ноги, стерва, ударят. Может, еще по стакашку трахнем?» На прошлой неделе я день рождения отмечала. Подружек позвала. Ну… сухого вина выставила. И чтоб Андрюшу мово… вспомнить, бражки сделала немножко.

Что с ней произошло: она едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Мама, не надо! — почти выкрикнула девушка.

Отворачивая от нас лицо и неприятно громко, как-то по-старушечьи сморкаясь, Любовь Гавриловна торопливо ушла на кухню.

Я шагал по затихшим вечерним улицам города, и мне вспоминались стихи Низами:

Бывает, что любовь пройдет сама,Ни сердца не затронув, ни ума.То не любовь, а юности забава,Нет у любви бесследно сгинуть права:Она приходит, чтобы жить навек,Пока не сгинет в землю человек.

ШАМАНЫ

© «Советский писатель», 1982.

Было поздно уже, школа давным-давно опустела, непривычно затихла, выпячивая на улицу черные дыры-окна, лишь в одном классе еще горел свет — здесь занимался краеведческий кружок. Руководитель кружка, преподаватель истории Андрей Иванович, посмотрел на окна, в которые проглядывал слабоватый и холодный, чуть иссиня, без конца мигающий свет уличных фонарей, вынул из кармана часы и заметно заторопился:

— Итак… Договорились, что каждый из вас во время каникул соберет материалы, показывающие развитие экономики и культуры нашей области. И изложит на бумаге. Темы выбираете сами. Поройтесь в газетах и книжках, побывайте в музеях. Ну и… ну и поговорите с людьми.

Женя Сараев, длинноногий тощий юноша с угрюмым некрасивым лицом, в очках, поглядел на хорошенькую Маргариту Федорец, сидящую возле окна, и крикнул неестественно бодро:

— А давайте проедем по области. Ну куда-нибудь на север, а?! Можно на лыжах.

— Да ты что?! — хохотнул его дружок Сашка Рыжаков. — В такой-то холодище.

— Э, слабаки!

— Собаку не выгонишь за ворота.

— Сла-ба-ки! Ну, а я поеду!

— Он поедет! Поглядите-ка, как сейчас рванет домой.

Ребята засмеялись. Андрей Иванович улыбнулся и завздыхал; был он стар, болен — уже собирался на пенсию — и к вечеру невыносимо уставал.

На улице, как и обычно бывало в эту пору, свирепствовал ветер; надсадный и тревожный вой ветра заглушал все шумы маленького сибирского города, доносились лишь изредка гудки паровозов — школа стояла рядом с вокзалом, но вот повалил снег, и гудков тоже не стало слышно; ветер, снег, мечущийся, красноватый свет электричества, твердая земля под ногами, и больше ничего. Морозом обжигало лицо. Сашка поднял воротник тужурки.

— Слушай! Ведь говорим вот: человек господствует над природой и всякое такое. А вздумалось этой самой природе… Ээ, куда ты поперся?

Женя шел к центру, хотя им обоим — они жили на одном квартале — надо было сворачивать направо, туда, где сквозь снег проглядывали, окруженные странным при пурге красным заревом заводские корпуса. Причина такого Жениного поведения была проста: в снежных вихрях то появлялась, то исчезала желтая шапочка Маргариты — девушка жила у центральной площади.

Женя остановился, сказал:

— У меня тетка живет в Новодобринском. Это поселок такой по Северному тракту. Звала меня. Поедем, слушай, вместе.

— А сколько дотуда?

— Двести… тридцать примерно.

Сашка свистнул:

— Нет, друг, не смануть тебе меня. Это моя бабушка говорит: не смануть.

— А там знаешь какие места? Ты видел Иртыш? Нет, в самом деле!.. Куда больше Волги. А берега дикие-дикие, высокие-высокие. Я в прошлом году был там. Вышел на берег, и как-то даже не по себе стало — сине и мрачно-мрачно. Первобытностью какой-то отдает.

— А мне лучше что-нибудь покультурней.

— Стерлядок поедим.

— Не, не смануть!

— Фактов всяких для кружка наберем.

Сашкиного лица не видно, но Женя чувствует его ехидную улыбку: в таких случаях жирный подбородок у Сашки выдвигается вперед, нижняя губа приподнимается, слегка закрывая верхнюю губу.

— Ты захаживай перед отъездом-то, — фальшиво вздохнул Сашка. — Простимся хоть, а то вдруг тебя медведи задерут.

Говоря откровенно, Женя не огорчился от того, что Сашка отказался ехать; не хочешь — не надо, поедет один, так вся слава ему, хотя Женя — добряк и охотно разделил бы любую славу с Сашкой. Тетя писала: «Че-то шибко худо чувствовала себя на той неделе. Так одна тут знакомая дала мне настоя из трав лесных. И все будто рукой сняло».

Знахарка!

Он будет писать о развитии здравоохранения. Ну, а знахари?.. Что ж, и о них можно, — грязные пятна на чистом фоне. Он все разузнает, хоть какая дорога, хоть какой морозина! Тетя сказала по телефону: «Приезжай». Она любила Женю, но имя его ей не нравилось. «Прозвали черт те как. Ни в одной деревне имя такого нету», — и получалось у нее не «Женя», а «Жоня».

«Все, все обладим. Бабки всякие есть и колдуны. А как же, и колдуны! Колдуют, колдуют. Приезжай, покажу».

Маргарита сказала как-то не без насмешки: «Длинные ноги мешают в дороге». Это она о нем. Тоже мне поэтесса! Приехала с родителями из Ленинграда и, рассказывают, ни в одной деревне за всю жизнь еще не была, только на даче. Да и куда ее, по асфальту только ходить, куда ее! Застынет. Он мысленно говорил ей задиристые, грубые слова, хотя понимал, что все это чепуха, все неправда, что уж если говорить начистоту, то страшно любит он эту хорошенькую изнеженную девчонку. Женя полюбил ее, кажется, сразу, как она появилась, еще осенью — осень та на диво тепла была; когда школьники ватагой шли по улицам, обсыпанным желтыми и красными листьями, а Маргарита с наивным любопытством оглядывала все вокруг, улыбчивая, подвижная и немножко чопорная, он, помнится, украдкой восхищенно посматривал на нее. Потом все время ходил за ней, в трех, десяти, в ста шагах — как придется, длинный, неловкий, похожий на злоумышленника, пожирая ее глазами, а она даже не замечала его. Возле нее всегда подружки. И парни. Вожак! Но странный вожак, кажется, слабее, беспомощнее всех. Он не знал более прелестного имени, чем у нее, хотя ребята говорили, что ничего особенного нет — имя как имя. Удивительно: Женя всегда считал, что любовь — для взрослых, а ему едва исполнилось шестнадцать.