Ариадна Делианич - Вольфсберг-373 Страница 35

Пять раз в неделю, за исключением суббот и воскресений, нам давали полчаса «прогулки». Победители, наши тюремщики, растягивали, как змею, грандиозную спираль колючей проволоки от нашего блока до клумбы (без цветов), где ставили часовых. Мы, женщины, выходили из своего блока и становились вдоль этой колючей змеи, а с другой стороны подходили мужчины из одного блока. Таким образом, наши разговоры и встречи с мужчинами сводились на эти полчаса криков, плача, несвязных перебрасываний словами, драки из-за места у самой проволоки, вытягивания шей через плечи других, под окрики и брань часовых, которые не разрешали через проволоку протянуть друг другу руки.

Приняв во внимание, что в лагере было 8 мужских блоков, плюс два «свободных дня», ясно было, как редко мы видели знакомых. Небольшой свободой пользовались супруги, которые могли встречаться на полчаса каждый день, пять раз в неделю, гуляя перед кухней, опять же под свирепым надзором рабовладельцев. В очень дождливые дни прогулки отменялись для того, чтобы не мокли надзиратели.

ИЗО ДНЯ В ДЕНЬ

Лагерная «почта», или переноска вестей, называлась у нас довольно грубым словом «латрина». О моем приезде в Вольфсберг майор Г. Г. узнал сразу же, но до нашей первой встречи прошло почти пять дней. К нашей радости, он находился в блоке «Ф», бо-о-бок с нашим, женским «А» блоком. Нас разделял очень высокий забор из грубых досок и с женской стороны только «дракон», т. е. клубы набросанной проволоки, которой заплетались и доски ограды. С мужской стороны были еще ров и проволочное заграждение «кружевами», т. е. протянутое между столбами.

На второй день моего приезда «фрасстрегеры» сообщили мне о нашем соседстве. Сделано это было опять же путем «латрины». Они шепнули фрау Йобст, она передала мутти Гретл М.-К., а та мне. «Старожилки», попавшие в «373» раньше нас, отвели меня к «стене плача», т. е. к забору, отделявшему нас от блока «Ф», и, образовав кружок, якобы разговаривавший между собой, отвлекая этим внимание часового на сторожевой вышке, выкрикнули имя майора. С другой стороны «латрина» действовала с такой же быстротой и точностью, и через несколько минут я услышала мое имя, сразу же узнав голос Г.

Обмен вестями был краток и немногословен. Назначена была встреча у «змеи» в день прогулки блока «Ф». Я никогда не забуду этот серый, дождливый день, эту массу мужчин с одной стороны и женщин с другой. Мне помогли пробраться почти вплотную к проволоке, но англичане следили за тем, чтобы мы друг другу не подавали руки.

Трудно разговаривать в такой обстановке. Кругом гул голосов, выкрики, давка, кто-то плачет, кто-то истерически смеется. После недолгой беседы мы остались стоять молча, просто глядя друг на друга. Майор сильно осунулся, пожелтел в лице, но старался выглядеть бодрым. На нем все так же ловко и элегантно выглядела форма, щеки были гладко выбриты, но круги под глазами говорили о многом.

После этого первого «свидания» я вернулась в комнату разбитая и, молча, ни с кем не делясь впечатлениями, легла на свою жесткую койку.

В общем, первое время, пока наш блок не был укомплектован, мы могли делать весь день, что мы хотели. Обязанности сводились к вставанию вовремя, построению, уборке комнат для инспекции, построению вечером и укладыванию спать в 10 часов вечера, когда во всем лагере тушилось освещение по баракам.

Для меня жизнь шла от встречи до встречи с майором. Остальные блоки меня не интересовали. Вестей извне не было. «Латрины» то возбуждали какие-то надежды, которые сейчас же гасли, то приносили самые невероятные сведения о выдачах, расстрелах, которые нам всем поголовно угрожали. Вечно полуголодное состояние убивало какую бы то ни было энергию. Подобно мне, большинство женщин проводило день или в прогулке вокруг барака, или в лежании на постели.

Почти каждую неделю прибывали новые арестанты. Население лагеря разрасталось. Новичков встречали сердечно и помогали как-то разместиться. Постепенно происходило отсеивание элементов, группировки. Дамы, бывшие партийки, занимавшие большие должности, разместились в двух самых больших и светлых помещениях. Более молодые, принадлежавшие к Союзу немецких девушек, тоже, с разрешения фрау Йобст, сгруппировались в трех комнатах. В одной, маленькой, собрались сестры милосердия, среди которых была Эрика Мюллер, русская немка из колонисток, жившая под Одессой. С ней у меня сразу же установились дружеские отношения.

В одной небольшой комнате, получившей название «упрямой», жили чиновницы больших министров Третьего Райха, высокие, красивые девушки, работавшие в прачечной. Они почему-то обратили на меня внимание и не раз зазывали к себе на папироску, покурить и поболтать. Почему их посадили в Вольфсберг, сказать было трудно. Две из них были германскими победительницами на Олимпиаде: Ингеборг Кенике — бросание копья и диска, и Анна Кулике — лыжный спорт. Обе — пруссачки, выше меня ростом, красивые, прекрасно сложенные; они даже не принадлежали к партии. Самой красивой между ними была Ютта фон-Г. из Кельна, служившая в министерстве обороны. Маленькая блондиночка Магда Бонтенакль была машинисткой министерства труда.

Только двое могли считать, что их по праву засадили, т. к. обе работали в Отделении Государственной Безопасности: будущая моя подруга Гретл Мак из Клагенфурта и Адельгейд Экснер из Виктринга.

Рано утром они уходили в прачечную и возвращались перед закрытием блоков на замок, к 5 часам вечера. Через них мы узнавали все новости. Окна прачечной выходили во двор англичан. Они первые видели приезжающих, имели возможность поговорить с более любезными и приветливыми «киперами», поболтать с мужчинами, работавшими в соседней с ними кухне. Некоторые солдаты регулярной армии оставляли нарочно в карманах своих кителей и брюк папиросы, спички, конфеты или кусок туалетного мыла. Всем этим эта «упрямая» шестерка делилась с менее имущими. Они приголубили меня, Урсулу Пемпе, Финни Янеж, болезненную бледную девушку, и вскоре за нами прибывших двух совсем молоденьких девочек, Бэби Лефлер и Гизелу Пуцци, о которых позже будет речь.

Я осталась в первой комнате, вскоре до последней койки занятой новоприбывшими. Мы были странным конгломератом. С нами сидела ненормальная Иозефина Майер, странная пожилая женщина, о которой говорилось, что она доносила Гестапо в дни войны, Иоганна Померанская, полька, бывшая надзирательница немецкого кацета, тоже странный тип женщины, ненавидящей все вокруг себя. У нас была беременная семнадцатилетняя Эрика Ребренигг, дочь крестьянки, которая никак не могла понять, за что ее арестовали, пять девушек из Вены, служивших в… пожарной команде. С одной из них, Эльзой Оберностерер, мы заключили пакт о совместном хозяйстве. Состояло оно в том, что я ей отдавала по субботам и воскресеньям порридж, а она, не курящая, свои папиросы. Через месяц по прибытии нашем в «373», нам стали их выдавать пять штук в неделю. Мы стали получать по куску мыла «Люкс» на две недели, одну зубную пасту на четырех раз в месяц и иной раз конфетки «Лайфсэйвер» «за хорошее поведение».

Я всегда много курила. В дни войны курила все — до чая, начинки матрасов, сухих хризантем, сорванных на кладбище. Папироса для меня была единственным утешением и другом. Я меняла все, что могла, на них, иной раз отказываясь даже от хлеба. Об этом узнали и, видя меня иной раз сидящей с мрачным видом в углу или ходящей под проливным дождем вокруг барака, кто-нибудь из более молодых внезапно срывался и, мчась по коридору, начинал кричать: — Слушайте, слушайте! Ара осталась без папирос!

Как это было трогательно! Из многих комнат выходили старушки, просто некурящие женщины и даже подобные мне курильщицы и давали из своих сбережений от «бычка» до двух-трех папирос. Почему-то им хотелось помочь мне в моем одиночестве, в моей тоске и особенно мне подчеркнуть, что я — не чужая, что они меня понимают и считают своей.

Трогательно было отношение к трем беременным женщинам, к маленькой Эрике, носящей под сердцем незаконного ребенка, к вдове одного летчика, разбившегося в день капитуляции, и к вдове бывшего гаулейтера Каринтии, нацистского босса Глобочнигг, высокой, спокойной женщине, героически несшей свой крест. Ее муж после капитуляции Германии, зная, что его ожидает процесс и, может быть, казнь, покончил жизнь самоубийством. Его имя у нас никогда не упоминалось, о его судьбе никогда не говорилось, и фрау Глобочнигг, тяжело перенося свою беременность, никогда ни одним словом не показала своих страданий, не пожаловалась, не просила облегчений или милости у тюремщиков и спала на твердых досках:

Этим трем помогал весь барак. Отдав платочки, шали и даже платья, им смастерили какие-то подстилки, пряча их на день, чтобы их не нашел контроль. Им отдавалось то немногое количество сахара и конфет, которое изредка нам раздавалось. В конце ноября нам впервые выдали фрукты: раз в неделю одно яблоко или апельсин на четырех или пятерых женщин. Все эти фрукты мы отдавали беременным, девочкам, все еще растущим и нуждающимся в питании, и древней старушечке фрау Грузитц, которой у нас в бараке исполнилось 82 года.