Юрий Виноградов - Операция «Б» Страница 35

— «Мессершмитты-сто десять» идут на штурмовку… — Преображенский не договорил, точно захлебнулся: рядом ухнула осколочная бомба, в лицо ударила земляная пыль. Копнов схватил Преображенского, и оба они скатились в яму. Над головами заухали частые взрывы, комья земли дождем посыпались на спины.

Над аэродромом, точно рой гигантских рассерженных ос, метались Ме-110, низвергая из пулеметов на стонущую от частых взрывов землю огненные струи. Ответный огонь из 76-миллиметровых орудий вели все три зенитные батареи. Но Ме-110 не давали зенитчикам вести прицельный огонь, поливая их позиции из пулеметов и сбрасывая осколочные бомбы.

Появились бомбардировщики. Истребители уступили им место, и те с высоты полутора тысяч метров поочередно, точно на полигоне, начали делать заходы для бомбометания. В воздухе стоял сплошной гул от рева моторов десятков самолетов, взрывов бомб, трескотни пулеметов, резких залпов зенитных орудий. Казалось, уши не выдержат такого грохота.

Не видя хорошо замаскированных советских бомбардировщиков, «юнкерсы» пикировали на зенитные батареи. Огневые позиции окутались дымом от взрывов. Прекратила стрельбу вначале одна батарея, а потом вторая и третья.

— Труба вашим зенитчикам! — пожалел Преображенский.

— Я к ним! — прокричал Копнов и выскочил из спасительной ямы.

— Куда?! Назад, назад! — пытался остановить его Преображенский, но начальник политотдела бежал вперед. Копнов, часто бывавший у зенитчиков, хотел выяснить положение своих подопечных и по возможности помочь.

Налет немецкой авиации продолжался более получаса. Но Преображенскому он показался целой вечностью. Такого огромного количества бомб еще не падало на Кагул. Спустившись на КП, он увидел хмурого Жаворонкова, стряхивающего землю с кителя. Одна из бомб взорвалась рядом и силой взрыва разворотила накат бревен.

— Звереют фашисты, — выдохнул генерал. — Как бы не нащупали стоянки наших бомбардировщиков.

Стали поступать доклады. Оказалось, сгорела всего-навсего одна «чайка», повреждены два орудия у зенитчиков, несколько человек убито и ранено.

— Целехоньки наши самолетики, целехоньки! — радовался генерал. Озадачило лишь сообщение о множестве воронок на взлетно-посадочной полосе, заделывать которые уже вышел весь обслуживающий персонал.

Жаворонков показал Преображенскому радиограмму наркома Военно-Морского Флота. Полковник нахмурился, долго вертел в руках бланк.

— Да-а, — вздохнул он. — Конечно, тысячекилограммка или две пятисотки произведут сильные разрушения в Берлине, но… С двумя ФАБ-двести пятьдесят на внешней подвеске, откровенно говоря, не знаешь, взлетишь или нет. А тут…

Жаворонков полностью разделял опасения командира полка. Опыт, пусть и небольшой, уже показал, что целесообразнее на внешнюю подвеску брать одну-две ФАБ-250, а остальные ФАБ-100 и ЗАБ-50 загружать в бомболюки.

— И все же попробуем завтра на внешнюю подвеску брать пятисотки, — решил он. — По одной… А сотки в бомболюки.

Преображенский не возражал. Он и сам это же хотел предложить. Может, они действительно перестраховывают себя? Понятно беспокойство Москвы, там справедливо полагают, что только бомбами самого крупного калибра можно разрушить военные объекты Берлина. Того же хотят и летчики авиагруппы особого назначения. Однако в создавшейся тяжелой обстановке невозможно загружать самолеты на предельный вес.

— Я первым завтра поднимусь с пятисоткой, — сказал Преображенский.

— И сбросите ее на новую цель, Евгений Николаевич.

— Какую-такую новую?

— Особо важную. На резиденцию самого Гитлера!

Жаворонков показал изумленному полковнику шифровку наркома ВМФ, в которой значились и координаты резиденции фюрера.

— Вот это да-а! — протянул явно растерявшийся Преображенский. — Вот это це-ель! Резиденция Адольфа Гитлера?! — он усмехнулся, сердито сдвинул брови. Только как ее поразить? Ночью, с высоты семи тысяч метров, при воздействии противовоздушной обороны? Вероятность ноль целых и… и хрен десятых, извините за выражение. Это же точка на территории огромного Берлина! Получается, в белый свет как в копеечку… Добро бы днем, на соответствующей высоте, тогда другое дело. А тут… Я всегда, между прочим, был высокого мнения о нашем наркоме…

— Ну, ну, полковник! — перебил Жаворонков. — Адмирала Кузнецова не затрагивайте. Это голова, умница! Не по своей воле он определил нам новую, особо важную цель.

— А по чьей же?

Жаворонков вскинул руку с вытянутым указательным пальцем над головой:

— Оттуда идея. С самого верха…

— Неужели из Ставки от самого… самого товарища…

— Не будем уточнять, Евгений Николаевич, — прервал Преображенского Жаворонков. — Будем выполнять задание.

— Но оно же невыполнимо, Семен Федорович! — возмутился Преображенский.

Жаворонков сдержанно засмеялся.

— И я знаю, что невыполнимо. И наш нарком знает. Но бомбы мы все-таки в указанную точку обязаны сбросить. Так сказать, формально выполнить приказ. Возможно, взорвется в правительственном квартале. Шуму наделает…

— Вот удивится мой флагштурман капитан Хохлов! — произнес все еще возбужденный Преображенский.

— А ему ни слова о резиденции Гитлера. И вообще никому! — приказал Жаворонков. — Координаты будет знать штурман, пусть на них и выводит бомбардировщик. Как можно точнее, конечно.

— Есть, товарищ генерал! — подтянулся Преображенский. — Задание понял. За точные расчеты флаг-штурмана не сомневаюсь…

— Вот и хорошо, вот и отлично, дорогой Евгений Николаевич, — расслабился Жаворонков. — К слову, эта особо важная, а значит, и почетная цель закрепляется теперь за вами отныне и до конца «Операции Б»…

Вошел запыхавшийся Оганезов.

— Евгений Николаевич, вы же нам срываете репетицию! — прямо с порога сказал он.

— Какую репетицию? — не понял генерал.

— У нас сегодня в честь награждения летчиков состоится большой концерт художественной самодеятельности, — пояснил Оганезов. — Приглашаем и вас, товарищ генерал.

Жаворонков улыбнулся.

— Приду, непременно приду, — обещал он.

Концерт проходил в самом большом классе сельской школы. На самодеятельной сцене стояло старенькое пианино. Народу собралось много, пришли и эстонцы посмотреть на представление.

Программу вел военком авиагруппы старший политрук Поляков.

— Товарищи! Замечательный советский поэт Михаил Светлов посвятил вам, славным соколам, свое новое стихотворение «Над Берлином». Сейчас его прочтет капитан Ефремов.

Стихотворение Светлова уже было опубликовано в газете «Красная звезда», многие его прочли и все же слушали чтеца с огромным вниманием:

Наши подвиги снова звучатБогатырской русской былиной,— И советские бомбы летятСквозь отравленный воздух Берлина.Все пространство небес одолев,Пронеслись наши красные птицы…Всей планеты проклятье и гнев,Разорвись над фашистской столицей!Ты пощады у нас не молиЗа кровавые годы разбоя,За бессонные ночи земли,За детей, умерщвленных тобою!..

Зал взорвался аплодисментами. Еще бы, о них, морских летчиках Балтики, уже сочиняют стихи. И кто? Автор знаменитой «Гренады»!

— А сейчас горячий кавказский танец лезгинка! — объявил Поляков.

Старший лейтенант Дроздов вышел на сцену, сел за пианино и заиграл. И тут же выскочил из-за кулис батальонный комиссар Оганезов и пошел по кругу…

Потом начальник штаба авиагруппы капитан Комаров задушевно пел «Ой да ты не стой, не стой», стрелок-радист сержант Кротенко мастерски танцевал вальс-чечетку, а его друзья — стрелки-радисты сержанты Лучников и Беляев исполнили любимую песню морских летчиков «Раскинулось море широко»; ее подхватил весь зал.

Гвоздем программы были сатирические стихи Демьяна Бедного, только что опубликованные в «Красной звезде». Темой для этих стихов Демьяну Бедному послужило сообщение немецкой газеты «Франкфуртер цайтунг», которая, опасаясь распространения паники среди берлинцев, вызванной систематическими налетами советской авиации на фашистскую столицу, предлагала срочно призвать десять тысяч гитлеровцев в бригады ПВО. В задачу этих бригад должна была входить не ликвидация последствий бомбардировок, а выявление с последующим докладом в гестапо тех, чьи нервы не выдерживали рокота советских бомбардировщиков над головой и затяжных воздушных тревог.

Полковник Преображенский переделал эти стихи в вологодские частушки, и под его аккомпанемент на баяне их спели сержанты Лучников и Беляев.