Борис Тагеев - Полуденные экспедиции: Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг.: Из воспоминаний раненого. Русские над Индией: Очерки и рассказы из боевой жизни на Памире Страница 35

— Ваше б-дие! Командир вас требуют! — послышался сзади гардемарина голос одного из матросиков.

— Где он? — спросил молодой моряк, стараясь придать своему голосу выражение твердости, что ему, впрочем, плохо удалось.

— А вот тут, сейчас налево. Они с начальником штаба разговаривают.

Гардемарин быстрыми шагами пошел по указанному направлению, поклонясь по дороге раза два свистнувшим мимо пулям.

— Вы останетесь здесь с вашим взводом картечниц, я же иду к ставке генерала со своими двумя орудиями; надеюсь, что в случае чего будете действовать молодцом — такими словами встретил его лейтенант Ш-н.

Эта фраза, произнесенная покойным голосом среди страшной трескотни и свиста пуль, подействовала на необстрелянного юношу успокаивающим образом. Важную роль играло сознание того, что он теперь остается самостоятельным командиром; боязнь исчезла наполовину, в уме мелькнула мысль — едва ли попадут, темно ведь совсем!

— Будьте покойны, Николай Николаевич, распоряжусь как можно лучше, — ответил гардемарин уже твердым голосом.

— Главное — не горячитесь, в случае атаки неприятеля подпускайте ближе и тогда уже открывайте непрерывный огонь! Прикрытие у вас надежное, словом, не теряйте бодрости!

Лейтенант пожал руку молодого моряка и исчез в темноте с двумя своими картечницами, лихо подхваченными на лямки бравой прислугой…

Пули сыпались все чаще и чаще… Крики раздавались ближе… В виноградниках засел неприятель, и оттуда летел свинцовый дождь… Жутко становилось «белым рубахам»… Куда ни взглянешь — повсюду мрак прорезывается вспышками выстрелов… Нет, нет и поле горизонта осветится красноватым пламенем, и над головой пронесется точно туча пчел или шмелей… Сначала неприятель стрелял издали, теперь же гром его выстрелов становился все ближе и ближе. Крики: «Алла, Мамет, ур, ур!» — стоном стояли в ушах маленького отряда! Тяжелое сознание своей полной изолированности от всего остального мира камнем ложилось на грудь! Ближайший пункт, где были наши, — это Бами, в 126 верстах, значит, помощи неоткуда было ждать — оставалось пробиться через это кольцо освирепевших врагов!

Со стороны виноградников неприятель подвинулся значительно вперед, меньше сотни шагов было расстояние до этой воющей и ревущей толпы… Отдельные голоса кричали ругательства, угрозы… Солдаты-татары переводили, что они кричат о том, что собак гяуров немного и что они запаслись уже веревками, чтобы перевязать всех… Наступал критический момент… Несколько минут еще — и вся масса этих диких зверей ринулась бы на отряд и задавила бы его своей численностью… Ни храбрость, ни усовершенствованное оружие не помогли бы выдержать эту неравную борьбу одного с тридцатью… Закусив губы до крови, с напряженными мускулами, готовились «белые рубахи» встретить эту массу, которая должна была все задавить, но предварительно узнать тяжелым опытом, что «урусс» продает свою жизнь за дорогую цену…

Покрывая собой трескотню выстрелов и гам текинцев, раздался резкий голос самого «Белого генерала», не терявшего ни в какие минуты своего хладнокровия!

— Ну, ребята, я сам скомандую залпом! Да смотрите у меня, чтобы залп был, как говорится, орех раскусить! Роты — товсь! Роты — пли!..

Единым выстрелом раскатился по степи грохот единодушного залпа!..

В виноградниках послышался страшный треск ломаемых сучьев: будто ураган пронесся в этой чаще… Крики ярости, бешенства, неожиданности, стоны раненых наполнили воздух; слышно было, что враг подался назад… Прежде чем он опомнился, надо увеличить панику… Еще раз сверкнула длинная огненная линия залпа… Снова затрещали кусты и деревья, пронизываемые пулями… Ответом был рев и проклятия текинцев, но тон уже изменился — это не был вызывающий крик врага, собирающегося броситься в рукопашный бой и сознающего свою силу, — нет это был крик ярости массы, признающей свое бессилие…

Засвистела картечь… Топот бегущих слился с шумом перестрелки… Отдельные крики продолжали раздаваться, но в них не было уже ничего способного навести на солдат ужас; кучка «белых рубах» спаслась…

Темнота начинала рассеиваться, на горизонте небо принимало более светлые оттенки; еще недолго, и должен был явиться могущественный союзник «урусса» — дневной свет! Первый луч солнца — и вся эта масса врагов будет уже не страшна: картечь и огонь берданок будут держать их в почтительном расстоянии…

Текинцы понимали это и хотели сделать еще попытку под прикрытием мрака ночи задушить своей численностью кучку дерзкого врага, забравшегося в недры их привольных степей…

Но пока они собирались с духом и тратили время на обсыпание нас пулями, на востоке явилась розовая полоса утренней зари — предвестницы того, что через несколько минут вся степь будет озарена яркими лучами дневного света.

Как говорится, призраки боятся утреннего пения петухов — так и текинцы испугались зари… Выстрелы стали отдаляться, пули уже проносились в воздухе одиночками, а не массою…

Солдатики могли вздохнуть полной грудью… Все чаще и чаще защелкали сухие выстрелы наших винтовок, посылая пули в силуэты неприятеля, сделавшегося заметным и торопившегося уходить… Наконец появился краешек солнца, озаривший зеленые вершины Копет-Дага нежным розовым светом… Тяжелая ночь прошла, и чувство радости охватило всех…

С первыми лучами солнца из лагеря вышла рота саперов устраивать через топкое место мостик. Неприятель рассыпался по всей степи и в особенности сосредоточился под горами…

«Белые рубахи» должны были ожидать хороших проводов, но это их уже не пугало — солнце ярко светило, и впечатления ночи успели уже изгладиться. Изредка со стоном пронесется в воздухе пуля и вызовет шутливое замечание кого-нибудь из солдат… Отдано приказание варить чай, и во многих уже местах подымается к небу голубая струйка дыма… Аванпосты выведены на места и от скуки занимаются постреливанием по чересчур близко подскакивающим наездникам… Вот командир батареи в бинокль заметил толпу пеших под горами, собирающихся в овраге; немедленно заряжено орудие шрапнелью, и утренний воздух потрясается громом пушечного выстрела; на синеве неба далеко, далеко показывается клубочек молочного цвета дыма, и из оврага, как испуганная стая птиц, выскакивают разноцветные халаты и разбегаются по степи, увеличивая собой громадное количество черных точек, рассыпанных на протяжении нескольких верст. Иногда одна из этих точек начинает вдруг приближаться, увеличивается, превращается в всадника, подскакивающего все ближе и ближе; вот видна его черная шапка, длинный мултук, который он держит, уперши в седло. Аванпосты открывают огонь, лихой джигит подскакивает еще ближе; вдруг на полном скаку он прикладывается — белый дымок скрывает его на момент, пуля свистит над головами стрелков или шлепает в нескольких шагах перед ними. Вся линия нашей цепи трещит, взрываемая падающими пулями пыль закрывает всадника; пыль рассеивается — ропот удовольствия пробегает по цепи: джигит лежит на песке, а конь его с перебитой ногой старается ускакать от этого рокового для него и хозяина места. Солнце подымалось все выше и выше… Чай уже сварен, солдаты спешат закусить перед походом… Повсюду идет оживленный говор. Славно теперь погрызть сухарь и выпить дымящегося чайку… Не будь изредка слышно ружейных выстрелов да не доносись стоны раненых, которых перевязывает наш бравый эскулап Минкевич, никто бы не подумал, что отряд только что выдержал кровопролитное дело и что до сих пор еще он окружен врагами…

В нескольких шагах от кучки пьющих чай матросов лежит только что раненый казак Таманского полка; какая-то, неизвестно откуда взявшаяся пуля хватила беднягу в правый бок и засела внутри. Доктор осматривает его и, должно быть, причиняет сильную боль, так как это атлетически сложенное бронзовое тело вздрагивает и бьется… Бородатое загорелое лицо передергивается судорогами, побледневшие губы шепчут:

— Больно, ой! Ой! Жжет! Смерть моя пришла! Братцы, жжет! Пить! Нутро горит!

Один из матросов подходит с стаканом чая; раненый делает глоток, и крик вырывается у него… Он мотает головой, показывая, что не может больше… Доктор безнадежно покачивает головой и накладывает перевязку на рану — едва заметное черное отверстие, из которого выступила капелька темной крови… Казак тяжело дышал, и губы окрашивались у него розовой пеной… Глаза смотрели из-под полуопущенных век, и в них выражалось и страдание и желание жить… Тяжело, читатель, умирать в светлое свежее солнечное утро… Хотя небесный свод и манит к себе своей чудной, глубокой синевой, но все-таки не хочется переселяться туда навеки… Как ни скверно на земле, а страстное желание жизни проникает все существо и смерть кажется чем-то чудовищным, невозможным, немыслимым в этом общем оживлении природы, обливаемой горячими лучами яркого солнца… Солдаты закусили… Начали навьючивать верблюдов… Текинцы уже более не беспокоили выстрелами, но, собравшись в почтительном отдалении, ожидали выхода отряда с места ночевки… Но вот проскакал один из ординарцев генерала, сообщая начальникам отдельных частей приказание выстроить солдат, так как генерал намерен объехать отряд и поблагодарить его за молодецкое дело этой ночи… В мертвой тишине, растянувшись длинным фронтом, ожидали «белые рубахи» появления своего боготворимого вождя… Вот и он, как всегда блестящий, покойный, выделяющийся из всех своей мужественной красотой… Далеко пронесся по степи его громкий, звенящий, немного картавящий голос, здоровающийся с солдатами… Загремело по фронту радостное, единодушное: «Здравия желаем ваше пр-ство».