Василий Голышкин - Лёшка Страница 35

«Пора!» — командую я самому себе, ускоряю шаг, чтобы обогнать и остановить класс, но меня опережает староста пятого «А», щеголеватый Саша Морозов. В руках у него какая-то бумага, вид насмешливый и заносчивый. Он выходит вперед, мне навстречу, и поднимает руку: стоп!

Поезда замирают в отдалении друг от друга.

Морозов читает:

— Хвастуны и задаваки!.. — наш пятый «Б» ропщет, но слушает. — Хвастуны и задаваки! — с наслаждением повторяет Морозов. — Заслушав и обсудив сон пятого класса «Б»… — Морозов делает паузу, словно заранее зная, что мы прервем его, и угадывает.

— Какой сон? — растерянно и не в лад гудим мы.

— Сон? — ехидно усмехается Морозов, отрываясь от бумажки. — Обыкновенный сон. Будто ваш класс побил наш класс и вы стали пятым «А», а мы — пятым «Б»!

— Хороший сон! — вступаю я.

— Но только сон, — отбивает Морозов и снова ныряет в бумажку: — «Заслушав и обсудив сон пятого класса «Б», общее собрание пятого класса «А» постановляет: «Голодной курице просо снится».

Я знал, что за этим может последовать. На всякий случай растопырил руки, удерживая своих, и в тот же миг ощутил, что лечу, как городок с кона. Это, отпихнув меня, вперед высунулся силач Груша.

— А это твой «А» нюхал? — сказал он, поднося крепенький кулачок к изящному носику Морозова.

— Это? — Морозов изогнулся, намереваясь определить, чем же таким пахнет кулачок Вити Груши, и непременно уж съязвить что-нибудь по этому поводу, но не успел сделать ни того, ни другого. Он вдруг так же, как и я, слетел с кона, и перед Грушей предстал главный силач пятого «А» Ильгис Аксанов.

— А это? — сказал он и предложил Груше понюхать свой кулачок.

Они стояли друг против друга, два разномастных бычка, один белобрысый, другой черноволосый, готовые вот-вот боднуть друг друга, и наши, торопя события, уже шелестели губами: «Шай-бу… шай-бу…» — как вдруг откуда-то сверху упало:

— Отставить!

Мы задрали головы и увидели на судейской лесенке преподавателя физкультуры Кима Семеновича. Худой и длинный, он стоял, расставив ноги на лестничной площадке, и салатовый, в обтяжку, спортивный костюм делал его похожим на кузнечика.

— Нет-нет… так не пойдет! — крикнул он и с легкостью кузнечика соскочил с лестницы на пол. Взял «бычков» под руки, куда-то увел и тут же вывел обратно неузнаваемыми, в борцовских куртках. Прошелся пальчиками по тому и другому и выпихнул на борцовский ковер выяснять отношения. Мы, пятый «А» и пятый «Б», со всех сторон обступили ковер, подбадривая богатырей. А тех и понукать не надо было. Раз подножка, два подножка, и непобедимый Груша наверху, а его противник под ним, лежит приклеенный к ковру, как марка к конверту.

Нашему ликованию нет предела.

— Один ноль в пользу пятого «Б»! — оповещает Ким Семенович, подходит к доске и в разделе «Пятый «Б», против рубрики «Борьба» ставит нашему классу единичку.

Борцовский ковер… Классная доска, каким-то чудом занесенная в спортивный зал и заранее разграфленная… Сам Ким Семенович, как-то очень кстати подоспевший, чтобы разнять забияк и тут же свести их в борцовском поединке, — уж не было ли все это заранее подстроено? Было, догадываюсь я, конечно, было! Всех нас, весь пятый «Б», просто-напросто провели, как дурачков. Понимают ли это остальные? Какой там! Охают, ахают, свистят, улюлюкают, охваченные азартом боя, — идет бокс! — и думать не думают, что попались на удочку. Да и была ли сама удочка? «Идите и побейте пятый «А»!» — сказала нам Галина Андреевна. Мы и пошли, восприняв ее слова в прямом смысле и как бы вдруг забыв, что у слов есть еще и другой смысл, переносный! И победили задаваку «А» по борьбе, боксу и брусьям, уступив противнику лишь канат и коня. А наша Галина Андреевна оказалась победительницей и в прямом и в переносном смысле. В прямом тем, что помогла нам утереть нос непобедимому «А», хотя бы в спорте, а в переносном тем, что победила нас, заставив уважать себя, как интересного человека.

— Галина Андреевна, вы всегда с нами будете? — спросила у нее в конце урока Лисицына.

— Всегда, — ответила учительница, — или до тех пор, пока вам со мной не станет скучно.

Я запомнил: «всегда» она сказала весело, а «до тех пор» и «скучно» с грустью в голосе.

…Небольшое усилие, и корабль переносит меня на три года вперед. Мне четырнадцать лет, у меня все то же прозвище, та же должность, а у моего класса та же буква в алфавите и тот же классный руководитель. Восьмой класс. Последний год в школе. Почему последний, когда впереди еще целых два? Об этом я и расскажу.

Это и было тем главным сюрпризом Галины Андреевны, который потряс нашу школу. Но сперва был первый, неглавный, сюрприз, который потряс одну нашу «букашку», восьмой «Б».

Однажды она сказала:

— Завтра урок воспитания. Всем принести с собой чашку, блюдце и чайную ложечку!..

Это нас не удивило: чашку так чашку, блюдце так блюдце, значит, куда-то идем. У наших уроков воспитания было много адресов, не одна школа. «Завтра урок воспитания. Всем взять альбомы и карандаши», — говорила Галина Андреевна, и мы догадывались: идем «на натуру» — в лес, в парк, на речку… «Взять фотоаппараты!..» — улицы, площади, выставки столицы.

Чашки и блюдца как наглядные пособия на уроке воспитания… Ну что ж, будем учиться пить чай! Думая так, мы были недалеки от истины. Вот только где и у кого мы будем овладевать наукой чаепития? Может быть, у самой Галины Андреевны? Это мы с удовольствием: и чаю напьемся, и цветов нанюхаемся, и птиц наслушаемся. Цветы царили в доме у Галины Андреевны, как на каком-нибудь лугу, а птицы чувствовали себя, как дома. И не только те, что жили в открытых клетках, но и те, что непрестанно залетали в форточку. Увы, на этот раз нас не пригласили.

— Урок воспитания будет в школе, — сказала Галина Андреевна, — в нашем классе.

И вот, помню, мы входим, и каждый, войдя в класс, ненадолго замирает на пороге. На учительском столике, на подносе, пузатенький, похожий на рассерженного боксера, фыркает самовар, на другом столике, под пестрой скатертью, гордясь собой, выпячивается пшеничный каравай. На наших столиках — кружевные салфетки, а на салфетках все для чая: чашки, блюдца, ложечки, чайник и в розетках квадратики сахара. У доски переминается с ноги на ногу веселый, в рубашке навыпуск, под ремешком, такой же толстенький, как самовар, человек с портфелем. Галина Андреевна, встречая нас, стоит у входа. Сегодня она нарядна, как никогда. Волосы не забраны, как всегда, в кольцо и не свисают хвостом, а врассыпную, спиральками, ниспадают на плечи, На ней длинное, жаркое, как огонь, платье, схваченное в талии широким ремнем. Узкая талия делает Галину Андреевну чуть-чуть похожей на песочные часы, что стоят в кабинете физики.

Первыми Галина Андреевна пропускает девочек и поручает им встречать нас, мальчиков. И вот уже они приседают перед нами, берут за руки и ведут за столы-парты.

Рассаживаемся, как на уроке, и, уставившись кто на Галину Андреевну, кто на толстяка, ждем, как приправы к чаю, лекции о хороших манерах при чаепитии: чашечка с блюдечком в левой руке, ложечка — в правой… Ложечкой не звякать, из ложечки взахлеб не тянуть.

Началось, как мы и предвидели, с поучения.

Сперва толстяк, которого Галина Андреевна назвала Иваном Ивановичем и представила как своего друга, обучил нас заварке. И так вкусно описал достоинства напитка богов, что мы тут же прозвали нашего гостя Иван-чаем.

Пока чай настаивался, тихо пел магнитофон. Его принесла Галина Андреевна. Потом девочки разлили напиток богов по чашкам, и дело дошло до пшеничного каравая. Иван Иванович вынул из портфеля огромный, как сабля, нож и аккуратно раскроил каравай по числу учеников нашего класса. Чай чаем, но, когда дело дошло до каравая, выражение лица у Ивана Ивановича изменилось. Пышное, как каравай, и сиявшее, как самовар, оно вдруг сделалось серьезным, вопросительным, и наш гость стал походить на рыболова, закинувшего удочку: клюнет или нет?

Это показалось мне странным, но, помню, и сам Иван Иванович, и его вопросительный взгляд как бы неожиданно поблекли — ну, как свет луны при свете солнца, — едва я вкусил от ломтя пшеничного каравая! Сперва я даже не поверил, что это хлеб, и на всякий случай понюхал ломоть. Нет, пахло хлебом. Но как пахло: звучно, смачно, так что дух захватывало и голова от того духа кружилась, как от карусели. Я помню, задумался, подыскивая, с чем бы сравнить вкус моего ломтя, и, не найдя, стал уплетать его за обе щеки, забыв о напитке богов. Да и как было не забыть о нем за едой богов!..

Вдруг мне стало стыдно: объедаюсь на глазах у всех! Посмотрел на Ивана Ивановича и удивился. Глядя на меня, Иван Иванович не морщился, как другие при виде ненасытных едоков, а сиял, соревнуясь в сиянии с самоваром. «Ему нравится смотреть, как я уплетаю хлеб, — догадался я, — но почему?» Ответ пришел чуть позже.